Огонь - Кузнецов Анатолий (читать хорошую книгу .TXT) 📗
Осталась в памяти драка. Жуткая, безобразная драка, как говорится, на почве ревности — из-за той девочки. Не до первой крови, а до полного изнеможения сил. С Федькой… Как же его фамилия? Простая, невыразительная такая фамилия, чуть ли не Иванов. Пожалуй, что так и есть. Иванов… Дураки были оба, а ведь здоровые уже были лбы.
Сейчас у Павла получилось «окно». Типография безбожно задержала гранки его последнего романа. Новую законченную повесть пока только читали члены редколлегии уважаемого журнала, с уважаемыми карандашами в руках. Написанный для газеты рассказ лежал пока «под вопросом». Уныло справляясь о его судьбе, Павел увидел эту самую тассовскую заметку в пять строк. Похвастался, что сам из Косолучья. Дальше было просто. Он подумал: «А почему не съездить на день-два? Время как раз есть».
Будущий очерк (всё с натуры: как задували домну, как дали первый металл) под далеко не оригинальным названием «Рождение гиганта» (условно, только условно!) был тут же вставлен в план, а Павел пошёл оформлять командировку.
Здесь время сказать, что о домнах он имел понятие весьма скромное. Чтобы не сказать никакое. Впрочем, для того, чтобы написать очерк с натуры, это не могло иметь решающего значения, и он храбро взялся.
Конечно, Павел знал о домнах то, что знают все добрые люди: «Встав на предпраздничную вахту, металлурги…» Подобно другим зрителям в кинотеатре скучал, глядя ту часть журнала «Новости дня», где льётся металл, бушует пламя, сыплются искры и мужественные металлурги в рыбацких шляпах непременно шуруют длинными кочергами в огне.
Но в конце концов невозможно нынче человеку знать устройство и технологию всего на свете. Телевизор у каждого в комнате куда ближе, чем домна, а многие ли в нём понимают? Ознакомиться с домной Павел решил на месте, впрочем, ведь и не в устройстве дело: для очерка важнее всего люди. В людях Павел более или менее мог разбираться, по крайней мере иногда в это сам верил. Одним правил при этом было: не спешить выносить суждение. Он не любил сам много говорить — любил больше слушать. Не любил, когда предлагали поверить на слово, — предпочитал увидеть дело. Древние, как мир, простые правила эти, как ни странно, не так уж популярны среди людей. На словах — о, да! Но на деле… Многие коллеги Павла недоумевали, откуда у него в книгах и то и сё, критика писала о секрете его особенного видения жизни. Секрета не было.
Дату и час пуска этой сверхмощной домны так и не удалось выяснить. Сколько ни звонил на завод, оттуда отвечали: «Да вот сейчас… Сейчас уже не сегодня-завтра. Вот-вот!» И Павел тревожился, как бы не опоздать. Вот почему он выехал на ночь глядя, да и на похоронах всё возвращался мыслью к этой домне.
Похороны должны были кончиться рано. Назначили на девять утра, но пока прощались, собирались, задержки разные — автобусы выехали только в половине одиннадцатого. Ехали по городу, одолевая заторы, задерживаясь перед светофорами, приехали куда-то на другой конец города.
Если бы спросили Павла, где он находится, он бы не смог сориентироваться, он никогда прежде об этом кладбище не слышал. Но кладбище было настоящее: мощная стена, широкие ворота, неизбежный магазинчик похоронных принадлежностей, мастерская по сооружению памятников, контора, облепленная прейскурантами различных кладбищенских услуг, старушки, бойко торгующие цветами.
Павел нёс один из венков. Он неблагоразумно оставил в редакции перчатки, руки его искололись и закоченели. Мёрзли ноги в лёгких ботинках, и все вокруг пританцовывали, стучали ногой о ногу.
Напарник Павла по венку, совершенно незнакомый мужчина, пошёл в контору узнавать, а Павел, нахохлившись, грел руки в карманах и подпирал венок плечом, благо тот был предусмотрительно сделан на тонких палках-ножках. Редактор литературного отдела, который нёс впереди процессии Димкин портрет, тоже замёрз. Он поставил портрет в снег, прислонив к стене.
Так все и ждали: Димка, оптимистично глядя вдаль; провожающие друзья, колотя ногой о ногу; тихо плачущие мать и сестра, специально приехавшие на похороны из деревни… Прибежал напарник, сообщил, что могила в таком-то квадрате; все поспешно построились и двинулись. Тяжёлый цинковый ящик понесли на плечах восемь человек.
Возле ямы сняли ящик с плеч, поставили, начали говорить речи.
Все стояли закоченевшие, с посинелыми лицами, ждали. Не вынося больше неподвижности, Павел выбрался на аллею, прошёлся по ней немного, миновал десятка два памятников — и ноги его приросли к земле: на чёрной гранитной полированной глыбе были золотом написаны полностью его фамилия, имя и отчество.
В первый миг Павел ничегошеньки не понял, только почувствовал себя до идиотизма странно. Приблизился и вчитался: его фамилия, имя, отчество, но другой год рождения… и смерти. Это был другой человек, тёзка, он родился лет за десять до Павла и умер в прошлом году. «От безутешной жены и детей». Павел постоял, потом медленно вернулся. В сущности, обычная, нормальная вещь, но ощущение такое, будто свой собственный памятник посмотрел.
Прибежали трое могильщиков, потные, запыхавшиеся. Подняли ящик на пасы. Заголосили мать и сестра. Ящик провалился, гулко стукнув о дно ямы, все бросились швырять комья мёрзлой земли, которые забарабанили, словно сыпали из мешка картошку.
С кладбища не шли — бежали, все до последнего закоченевшие, не могли отогреться в автобусе, а, приехав в редакцию, где в задней комнате были накрыты столы — поминки в складчину, — жадно накинулись на водку, чтоб согреться, и только потом начались положенные: «Эх, Дима, Дима…», «Вот так, был Дима — и нету…»
…Круто затормозил автобус. Павла кинуло вперёд, и, взглянув в окно, он увидел, что уже темно, и автобус идёт по городу со светящимися витринами и вывесками. Сделав великолепный разворот, «Икарус» ловко подрулил к освещённому зданию автовокзала, и зашипели, открываясь, двери. Приехали.
Автовокзал стоял в центре площади — широкое приземистое здание с некрупными, подслеповатыми окнами и высокой остроконечной крышей, как пряничная избушка. По прихоти архитектора избушка эта имела роскошную, выступающую полукругом ротонду, по бокам её — две широкие лестницы с какими-то курортными балясинами, а входная дверь в избушку хоть и была тесна, обрамлялась зато двумя дорическими колоннами.
Внутри же было тепло, светло, современно: сплошные стеклянные кубы касс, обтекаемые пластиковые диваны для ожидания, светящиеся, мигающие табло и схемы — и бодрый голос диктора: «Автобус семьдесят два — двенадцать рейсом на Павлихино отправляется!»
Практично Павел всё осмотрел, пластиковые диваны (на случай, если придётся ночевать) одобрил и пошёл на площадь. Мороз так и вцепился в лицо. Светила полная луна. Небо чистое, без единого облака, обдающее землю чёрным космическим холодом. У людей, топтавшихся на стоянке такси, вываливались, как у лошадей, клубы пара изо ртов.
Освещаемая больше луной, чем фонарями, площадь была Павлу совсем незнакома. Незнакомы были высокие здания, обрамлявшие её. Прежний город (из Косолучья сюда ездили трамваем) вспоминался Павлу низеньким, распластанным, сплошь купеческие особняки да косопузые деревянные домишки. Этого нового города он не знал. Скорее всего новые кварталы, местные «Черёмушки». И, как это сплошь и рядом бывает, кварталы за этой площадью резко обрывались: стоял последний дом, и за ним ничего, тьма.
Именно на последнем доме светилась вывеска гостиницы, и Павел, почти бегом перейдя площадь, задохнувшись от мороза, нырнул в её дверь. В вестибюле был скандал. Швейцар с галунами защищал вход в ресторан от шумной, нельзя сказать чтобы трезвой, компании. За полированной ореховой стойкой читала журнал «Здоровье» полная, цветущая администраторша. Павел пошарил глазами, отыскивая привычную табличку «Мест нет», иногда писанную серебром, иногда бронзой, но такой не оказалось. Это его поразило.
Администраторша бегло взглянула на его командировочное удостоверение, сказала: «Давайте паспорт», — и через три минуты он, не веря сам себе, ехал в лифте на пятый этаж. Лифт шёл рывками, скрипел и попискивал, перекашиваясь, хотя и лифт и сам дом были явно новыми, но этот скрип показался Павлу истинной музыкой.
