Письмо из прошлого - Коулман Роуэн (читать бесплатно книги без сокращений .txt) 📗
Глава 1
Расстояние между прошлым, настоящим и будущим — это всего лишь иллюзия. Альберт Эйнштейн
7 июля 2007 года
Мы путешествуем в пузыре — моя младшая сестра, Горошинка, и я. Скрываемся в тихом прохладном салоне такси с кондиционером, в то время как перед нами с каждым новым поворотом разворачиваются незнакомые, обожженные летним зноем улицы. Мимо проскальзывают мосты и здания, и все они кажутся нам немного знакомыми — словно декорации из сказок, на которых мы выросли, безостановочно растущая карта мира, в котором мы никогда не были, но который все равно вписан в нашу ДНК.
Я часто бывала в Нью-Йорке и видела много фильмов, но Бей-Ридж и Бруклин оказались совсем не такими, как я думала. Пейзаж здесь сплошь состоял из широких дорог и низеньких двухэтажных деревянных домишек. Маленький американский городок, лежащий бок о бок с величайшим городом на земле. Со стороны кажется, что Нью-Йорк всматривается в Бей-Ридж поверх Гудзона и безразлично пожимает плечами.
В раскаленном июльском зное царит атмосфера спокойной уверенности. Ее можно разглядеть даже на лицах людей, праздно блуждающих по извилистым тротуарам. В их взгляде чувствуется врожденная убежденность в том, что это место было создано специально для них. Здесь безопасно, внешний мир на них и не смотрит. Эти люди точно знают, что об их тайнах никто никогда не узнает, — ведь они как никто другой умеют их прятать. Это место, где жизнь, любовь и смерть разыгрываются тихо, не затрагивая мировую гладь. Иногда даже кажется, что, как только вы пересекаете Бруклинский мост, время начинает идти по-другому. Медленнее.
Это мир, в котором выросла наша мама. И от которого навсегда сбежала. Нам и в голову не могло прийти, что однажды сюда вернемся именно мы. Официально мы здесь для того, чтобы наконец заявить права на ее имущество и продать ее старый, заколоченный и заброшенный дом. Мама владела им совместно с сестрой, но они не разговаривали тридцать лет. Когда вокруг этого дома вращался весь ее мир.
Но на самом деле — и это большой секрет! — мы прибыли сюда, потому что нас попросила об этом мама. Она попросила нас найти какие-то зацепки о моем настоящем отце, хотя один факт его существования казался мне сущим бредом.
— Она могла и ошибиться, — сказала Горошинка сразу же, как только закончилась пленка. Пыль все еще встревоженно кружилась в луче отцовского проектора, который мы тайком стащили. — Я имею в виду, момент был трудный, вот она и нафантазировала. И высказала всю эту жуть, не подумав, вот и все.
— Да, — медленно проговорила я. Ее слова пропитывали меня, проникая в каждую клетку. — Да, может быть, и так… но…
Я взглянула на сестру и тут же поняла, что и она наконец-то заметила то, о чем я всегда знала. Мои яркие голубые глаза. Единственные голубые глаза во всей нашей семье. Во всех поколениях.
— Но ты все равно должна выяснить, правда это или нет, — закончила за меня Горошинка. — Они так любили друг друга, особенно тогда, когда она уехала из Бруклина и бросила свою семью, только чтобы быть с папой. Не верю, что мог быть какой-то другой мужчина, в этом просто нет смысла… но даже если он был, это ничего не меняет! Ты — это все равно ты. Ты все равно все та же Луна и всегда ею будешь!
Откуда ей знать, что я всегда чувствовала себя немножко чужой в собственной семье? Всегда чувствовала, что выбиваюсь из общей картины. И мамины слова странным образом расставили все на свои места.
Папа тоже хотел поехать с нами, но мы уговорили его остаться. Даже сейчас, спустя много месяцев, он не пришел в себя после смерти мамы. У него все еще прыгало давление, и врачи посоветовали ему воздержаться от перелетов. О пленке мы ему не сказали, хотя и могли бы. Думаю, я просто понимала, что эта новость его ранит. Поэтому мы убедили папу остаться дома, под опекой друзей, и предоставить нам возможность разобраться со всеми бумагами. А еще, возможно, раскрыть парочку секретов и получше узнать ту часть меня, которая была так похожа на маму и искренне верила, что найдет ее в Бруклине.
Ее сестра, Стефани, хотела продать дом сразу же, как только их отец, наш дедушка, умер в тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Наш почтовый ящик был до отвала забит письмами от адвокатов. Я не знала, о чем в них идет речь, но видела, как от одного только вида конверта со штемпелем авиапочты мамины руки начинали дрожать. Она отказывалась продавать дом и была непреклонна. У нее были на то причины, мы их не знали, но какими бы они ни были, возможно, все дело было в том, что она хотела завещать свою половину дома Горошинке и мне. И вот теперь, именно в тот момент, когда это было так нужно, мы могли получить много денег.
Съездить в Бей-Ридж, выставить дом на торги — и вырученных средств хватит, чтобы поставить мою сестру на ноги, и на этот раз навсегда. А я, возможно, смогу найти здесь ответы на вопросы, которые всегда меня мучили, пусть даже я и не знала наверняка, что это за вопросы.
Пиа, или Горошинка, — я называю ее так с тех пор, как она появилась на свет, — очень нервничает, ее пальцы подрагивают на коленях, ногти обломаны и обкусаны, а костяшки сбитые и припухшие, но не после драки на кулаках, а после самой настоящей битвы. Эти шрамы — результат отчаянной битвы с желанием напиться или наглотаться таблеток. На ее счету двадцать четыре года жизни и восемь недель трезвости. В прошлый раз ей удалось продержаться восемнадцать месяцев. Я уже думала, что она смогла себя перебороть, но затем внезапно умерла мама, и это стало для нас ударом. Я боролась за Горошинку изо всех сил, пыталась спасти ее от цунами горя и ужаса, которое двигалось прямиком на нас, грозясь раздавить. Тогда моих сил не хватило.
Но на сей раз я не подведу свою сестренку.
Я смогу ее уберечь. Если я сосредоточусь на реальности, на том, что действительно важно, я смогу ее спасти.
Я удерживаю камеру на бедре и сжимаю ее подрагивающую руку. Горошинка оглядывается и смотрит на меня сквозь розовые очки в форме сердечек, которые купила в аэропорту. А потом опускает взгляд.
— Зачем ты вообще взяла с собой это старье? — Она кивает на старенькую отцовскую камеру «Pentax», ту самую, в объектив которой он впервые увидел нашу маму. — На eBay за нее и пятидесяти фунтов не дадут. Однажды я уже пыталась ее продать. Теперь, знаешь ли, все снимают на цифру.
— Да я знаю, но это ведь больше чем просто камера, это… память. Маленький кусочек маминой и папиной истории. К тому же мне нравится снимать и смотреть на мир в объектив. Я подумала, что могла бы поснимать в тех местах, где снимал папа, воссоздать для него его же фотографии. Пусть он и не смог поехать с нами, зато его камера смогла. Я подумала, что ему это понравится.
— Понравится, — кивнула Горошинка. — Ты должна была стать фотографом, а не ученым, ты слишком творческий человек, чтобы быть ученым.
— Я физик, — напоминаю я. — Многое из того, что я делаю, — это искусство. Как ты себя чувствуешь?
— Как будто мне прямо очень-очень хочется набухаться, или накуриться, или все сразу, — говорит она. — Но потом я просыпаюсь, и все как всегда. Ничего нового.
Несколько мгновений мы едем в тишине.
— А ты как? — наконец спрашивает она. — Я имею в виду… на самом деле.
Я не знаю, что сказать, потому что, если говорить начистоту, придется выложить, что я охвачена горем и яростью, напугана, потеряна, ни в чем не уверена и никак не могу восстановить равновесие. Я молчу. Наша мама умерла, наглотавшись таблеток. Столько лет наш мир вращался вокруг ее депрессии, и мы не смогли вовремя заметить, что происходит, не смогли ее спасти. Я не могу себе этого простить. Кроме того, с недавних пор меня преследует странное чувство, будто у меня внутри поселился кто-то чужой и этот чужой — я сама, какая-то больная версия меня, с которой я не ощущаю никакого сходства, и это меня очень бесит.
