Молодая война - Гранин Даниил Александрович (чтение книг .TXT) 📗

После войны День Победы был нерабочим днем. Бывшие солдаты надевали свои ордена, медали, гвардейские значки и ходили на вечера, или просто в пивные, или культурно — в гости.

Меня пригласили на завод, посадили в президиум. В антракте я спустился в буфет. Там я увидел Сашу Алимова и с ним какого-то парня на костылях, тоже из ополчения. Мы заказали «московскую» и пиво.

— Будем вспоминать? — сказал Саша.

— А почему не вспомнить, — сказал инвалид. — По крайней мере я тогда стоящим делом занимался.

— Ты помнишь того интенданта? — спросил я Сашу.

— Какого интенданта? — спросил инвалид.

— Был такой интендант, — сказал Саша. — Героический командир. Некоторые умилялись.

— Это я, что ли, умилялся? — сказал я.

— Забыл? Забыл, как всех воодушевлял, когда по лесу шли? В пример ставил. Во исполнение приказа — живым в плен не сдаваться.

— Точно, был такой приказ, — сказал инвалид. — От такого приказа, случалось, больше драпали. Кое-кто. У нас был случай…

— Погоди, — сказал я. — Неужели я это говорил?

Я ничего такого не помнил. Удивляясь, я слушал, как Саша рассказывал про меня.

— Сознайся, когда мы в болоте застряли, ты тоже небось подумывал, — сказал Саша.

— С чего ты взял?

— А с того, что я сам об этом подумал.

— Ты? — сказал я. — Думал? Ты кричал, а не думал.

— Чего это я кричал? — спросил Саша Алимов.

— Всю дорогу ты ругался и кричал, что не желаешь больше. Что раз так, ты не желаешь.

— Естественно, — сказал инвалид.

— Странно, — сказал Саша.

И он так сказал это, что я не стал говорить, как он плакал.

— Вот тебе и шутки-баламутки, — сказал инвалид. — У командиров, у них пистолет, а солдату попробуй из винтовки, застрелись. Конечно, в общем и целом приказ помогал. Вот после войны у меня было положение…

— Такие мы тогда были мальчики, — сказал Саша. — Ладно, выпьем за них.

Мы выпили.

— Штука этот ваш интендант, — сказал инвалид. — Как его фамилия?

— Не знаю, — сказал я.

— У нас там тоже был один такой.

— Ты что, был в нетях? — спросил я.

— Вот чудила. А про что я толкую? Выясняли, почему, мол, в плен попал. А дело было так. Когда нас прижали под Старой Руссой…

И он стал рассказывать нам свою историю.

Молоко на траве

Нас осталось четверо. Саша Алимов еще хромал, раненный в ногу. Мы по очереди помогали ему идти. Оно было бы ничего, если бы Валя Ермолаев не проваливался. Он был такой грузный и большой, что кочки не держали его. А путь наш лежал через болота, и мы часто останавливались и тащили Ермолаева за ремень или протягивали ему жердины. Измученные, мы потом лежали на кочках.

— Это парадокс: ничего не жрет, а такая же туша, — злился Махотин. — Почему ты не худеешь?

— Бросьте вы меня, — ныл Ермолаев. — Не могу я больше.

— Надо было сказать это раньше, тогда б мы тебя не тащили.

Лежать долго было нельзя, кружилась голова от дурманного запаха багульника и болотных трав. Надо было подниматься и снова брести, опираясь на винтовки.

Хорошо, что ночи стояли светлые. Мы шли и ночью. На четвертую ночь мы выбрались в сухой березняк и увидели огни и услышали голоса. Голоса были женские. Мы подошли ближе. Сперва нам показалось, что это табор. Стояли телеги, плакали ребятишки. Говорили по-русски; Это были погорельцы. Бабы и старики. Деревня сгорела, и они ушли в лес. Спали в телегах. Днем хоронились, а ночью рыли землянки, варили картошку.

Когда мы вышли на свет костра, женщины испугались.

Мы стали совсем страшные на этих болотах, волосы в тине, гимнастерки, штаны — бурые от ржавой воды. Морды заросшие. Только винтовки мы держали в порядке, мы обматывали их тряпками, поднимали их над головой, когда лезли в трясину.

Мы сели погреться и сразу заснули. Проснулся я в землянке, на овчине. Это была не землянка, а какая-то нора. Не сравнить с нашими фронтовыми землянками, сделанными саперами. Низкая, без нар, стены земляные, пол земляной. Вместо двери висели два половика. Старуха и женщина лет тридцати сидели на полу и месили тесто в бадейках. Женщина заметила, что я проснулся, и дала мне печеной картошки. Я лежал, ел картошку, а она рассказывала про свое житье. Вечером они собирались пойти на пожарище поискать листы железа. Надо печки складывать. Я спросил, зачем печки. Она посмотрела на меня. Они были очень похожи, видно мать и дочь. К холодам надо готовиться. Ночи холодные скоро пойдут, а там и дождить станет.

— Что ж вы, в деревню не вернетесь?

— Пепелище там, — сказала старуха.

— Наша деревня-то у самого шоссе. От немца там замучаешься, — сказала дочь.

Был август сорок первого года. Я ни разу еще не подумал о том, сколько может продлиться война. Даже в голову не приходило. И никто у нас тогда не задумывался. Мы никогда не говорили об этом. А эти бабы думали. Они знали, что придется зимовать и надо сложить печи и приготовиться к зиме. Я слушал их и впервые задумался, что же будет с ними и со всеми нами зимой.

— А куда вы идете, может, в Питере немцы, — сказала старуха.

— Не знаю, — сказал я. — Может быть. Только все равно нам надо идти.

— А то остались бы. Помогли бы нам печи сладить.

— Нет, — сказал я, — нам надо идти. Винтовка где моя?

— Я запрятала, — сказала дочь.

В это время в землянку влезли Махотин и Саша Алимов.

— Что делать будем? — сказали они. — Есть такое мнение — задержаться.

— Надо бабам помочь, — сказал Махотин. — И вообще…

— Картошечка, витамины, — сказал Саша. — И те пе.

— А где Ермолаев? — спросил я.

— Ермолаев влюбился и чинит ей сапоги.

— Полное разложение, — сказал Саша.

— Вот печки просят сложить, — сказал я.

— Это я умею, — сказал Махотин.

Потом в землянку втиснулся дед. Он ходил искать коров и не нашел. Стадо куда-то потерялось при бомбежке, и сколько дней все ищут, ищут его и так и не нашли.

— Видать, немец порезал, — сказал дед. — Без коров пропадем.

Дочь всхлипнула, хотела высвободить руку из теста и не могла, тесто тянулось за ней, тянулось…

— Между прочим, — сказал Саша Алимов, — как у вас, кобылицы есть? Я вас могу насчет кумыса научить. Нет, серьезно.

Они с дедом о чем-то пошептались и выползли из землянки.

Денек был туманный, теплый. Отовсюду доносился приглушенный осторожный шумок. Звякали чугуны, потрескивала береста. Тут было семей пятнадцать — двадцать — все, что осталось от деревни. В корыте, подвешенном между двух берез, стонал больной ребенок. Мать качала люльку.

— Может, кто из вас врач? — спросила она.

Среди нас не было врача, мы все были с одного завода. Из разных цехов, но с одного завода. Мы ничего не понимали в медицине. Когда у Саши Алимова рана начала гноиться, мы просто вырезали ему кусок ножом, а потом прижгли. Вот и вся была наша медицина.

Ермолаева я нашел под телегой, возле самовара. Ермолаев лежал, положив голову на ноги красивой бабе в тельняшке. Она была такая же рослая, как и он. Она гладила его волосы, и на траве лежали чашки, и пахло самогоном.

— Вот, Таисья, наш красный командир идет, — сказал Ермолаев. — А ему невесту найдешь? — Он пробовал подняться и не мог.

— Не знаю, как так вышло, — сказала женщина. — Всего полстаканчика и выпил. Видать, ослаб.

— Точно, ослаб, — сказал Ермолаев. — Во всех смыслах ослаб я. А Илья где?

— Здеся.

И тут из-за кустов вышел босой парень с перевязанной рукой.

— Здрасте.

— Здрасте, — ответил я. — Раненый?

— Было дело, — неопределенно сказал парень.

Мы сели. Парень достал бутылку:

— Выпьете?

Тут подошел Махотин. Он взял бутылку, поболтал, понюхал, отдал мне. Я тоже понюхал, потом посмотрел на Ермолаева и отдал ее парню.

— Дезертир? — спросил Махотин.

— Вроде тебя, — сказал парень. — Мне в госпиталь надо.

— Зачем тебе в госпиталь, оттуда тебя через неделю выпишут. А тебе тут лафа. Один наряд — баб обслуживать.