Несовершенные любовники - Флетио Пьеретт (книги txt) 📗
Вот мы в саду. Лео и Камилла по очереди раскачивают друг друга на качелях. На Камилле белоснежное платьице со складками, которые разлетаются при каждом движении качелей, Я впервые вижу ее в платье, то есть отличающейся от Лео. «Ты надела платье», — говорю я и сразу же понимаю, что сморозил глупость. Она очень красивая, а я никогда этого не замечал, меня охватывает смущение и смутное чувство, что меня предали, и тут я осознаю, что они скоро уедут, а я останусь один.
«Мне не нравится, когда она надевает платье», — заявляет Лео, раскачивая ее изо всех сил. «А тебе нравится, когда я в платье?» — кричит она, спускаясь сверху. Она вцепилась крохотными ручками в веревки качелей, лицо ее запрокинуто к небу, ее разлетающиеся кудряшки на мгновение замирают сияющим на солнце нимбом, мне кажется, что она сейчас упорхнет, и я бросаюсь к качелям, отталкивая Лео, хватаюсь за веревки, повисаю на них всем телом, чтобы притормозить спуск, а она, соскочив, с беззаботным видом разглаживает складки платья, поправляет кудряшки, затем поворачивается, бросая на нас с Лео непокорный взгляд. Впервые она отделяется от Лео, толкает его ко мне… ну да, знакомая ситуация: девчонки с одной стороны, мальчишки — с другой, и я с огромным облегчением уже готов примерить на себе новую роль, радуясь в душе, что наконец-то возвращаюсь в обычный и такой привычный мир мальчишек. Я смотрю на Лео, готовый объединиться с ним в банду против девчонок. Словно задиристый петушок, я поглядываю на Лео — он, конечно, еще зеленый малец, но все же принадлежит к нашему клану: моему, Поля, — единственному клану, который я действительно хорошо понимаю, и тут мои щеки резко краснеют, будто получили пощечину.
Лео смотрит на меня с легкой улыбкой на ангельском личике, солнечные лучи цепляются за его кудри; он стоит против света, прямой и тонкий, в шортах, свободно свисающей белой майке, и я вдруг понимаю, что передо мной Камилла. Взаимозаменяемые Лео и Камилла, Лео в Камилле и Камилла в Лео, две маленькие шельмы меня разыграли, а я попался, пошел у них на поводу, вообразив, что могу занять место между ними. Их невинные улыбки просто невыносимы, я мотаю головой, «да плевать мне на ее платье», жуткая грусть внезапно накатывает на меня, я готов умереть, подохнуть от одиночества, от глубокой детской безнадежности, возможно, оттого что они скоро уедут, возможно, оттого что больше никогда не вернутся, поглощенные новой жизнью, где мне уже места не будет.
Вот так всё и происходило, теперь, после стольких раздумий, я в этом уверен уж поверьте, не так-то просто выудить эти мгновения из туманного детского прошлого. Я вытаскиваю их изо всех сил, а они упираются, ускользают и, даже извлеченные и изученные под призмой настоящего, не дают никакой уверенности в их истинности, они мерцают, сверкают и тут же блекнут, проваливаясь в черную дыру, затем возвращаются к жизни, бесконечно меняя свой облик, и в конце концов уже больше не понимаешь, какими же были в действительности эти мгновения между Лео, Камиллой и мною.
Может, от этих трудностей ты и хотела предостеречь меня, Наташа, под трепещущей крышей конгресса писателей, даже не зная о моем существовании, не подозревая, что незнакомый мальчишка с упоением вкушает твою речь? Другие писатели говорили так, словно были с другой планеты. Под нещадным полуденным солнцем Мали, сквозь бронированное стекло их речей, литературное творчество поднималось над горизонтом как неприступная ледяная вершина, но ты, Наташа, ощутила детскую тревогу, парящую над безымянной публикой, и повернулась к ней открытой душой, без прикрас и напыщенности, ты была старшей в братстве, в которое меня принимала. Твои простые слова все вертятся и вертятся в моей голове, и вот что я осознаю теперь: страницы моего романа — это пейзаж, которому я должен довериться и в котором должен искать нашу историю; и я чувствую, как происходят еле заметные изменения: хватка Лео и Камиллы ослабевает, а я все крепче держу их у себя в кулаке, и поверь, Наташа, так оно дальше и будет, потому что я приближаюсь к сотой странице и не собираюсь упускать свою добычу.
Я спросил, помнят ли они о дне своего отъезда, — к тому времени им исполнилось по семь лет, — когда Камилла впервые надела маленькое, ослепительно белое платье со складками или оборками, с двумя тоненькими бретельками на плечах, и когда я остановил качели, повиснув на веревках и протащившись по еще тяжелой после ночного ливня земле, стараясь изо всех сил вернуть ее с небес. Я хотел прервать ее полет, мне хотелось, чтобы она спустилась к нам и покатилась со мной по грязной земле. «Она тогда не в первый раз надела платье», — сказал Лео. И начался долгий спор: в первый раз, не в первый раз, — бесконечная дьявольская игра в словесный пинг-понг, — да, нет, ну да, да нет же. Они лежали обнаженные на большой кровати в своей парижской квартире, беспечно голые, облаченные в беспечность и абсолютное бесстыдство, — их тела выглядели такими же похожими, как тогда, в зеленом школьном лабиринте, лет десять тому назад. Я же был одет — вот-вот должна была прийти Анна — и неподвижно сидел в единственном кресле, имевшемся в их квартире, широком, с высокой спинкой и позолоченными подлокотниками, антикварном кресле, которое притащила сюда госпожа Ван Брекер. «Оно будет прикольно смотреться в вашей студии, близнецы», — безапелляционным тоном заявила она. Для госпожи Ван Брекер «прикольно» было ключевыми словом, которым она одаривала окружающий мир каждый раз, когда желала не замечать его сложностей.
То, что мать Лео и Камиллы называла студией, в действительности было довольно просторной двух- или трехкомнатной квартирой с отдельной спальней для каждого и, само собой, отдельной кроватью в каждой; однако близнецы спали в самой большой комнате, сдвинув обе кровати в одну и расставляя их по спальням только накануне визитов родителей или братьев с сестрой; а в те дни, когда я оставался у них ночевать, мы снимали матрац с одной из кроватей и делали из него импровизированное ложе на паркетном полу. «Закидывай ноги на подлокотник, — крикнули они, а то посмотришь на твою неудобную позу — и у самого спина заболит». — «Ладно, если ответите мне». — «Ну?» — «Помните тот день с качелями?» И все завертелось по новой, мне казалось, что я вновь хватаюсь за веревки качелей и изо всех сил тяну их на себя. В конце концов они вспомнили. «Ты толкнул нас в грязь, испачкал мое платье и майку Лео». — «Неправда!» Но это было правдой, я вспомнил об этом в то самое мгновение, когда протестовал. «Ты сделал больно Камилле, а она надела это платье специально, чтобы ты обратил на нее внимание». — «Брось заливать, это ваша бабушка так ее нарядила, чтобы немного приучить носить платья до отъезда к родителям, она сама мне сказала!» — «Какая разница, ты все равно хотел сделать ей больно», — стоял на своем Лео, а Камилла искоса посматривала на меня. Я же все сильнее распалялся: «Ты раскачивал ее слишком сильно, у меня от страха душа в пятки ушла. Вы сами виноваты, зачем было болтать все время, что вы скоро умрете?!» А они в ответ: «Но это же не причина, чтобы вывалить нас в грязи».
Однако несколько дней спустя Камилла неожиданно спросила меня: «Помнишь тот случай с качелями?» Я промолчал, но заметил, что у нее что-то было на уме. «Мы обменялись одеждой, а ты сделал вид, что не заметил уловки!» — бросила мне в лицо Камилла. «Как это?» — «Это не я, а Лео был в платье». — «Не может быть!» — «Ты же не хотел, чтобы мы были похожи друг на друга», — вступил в разговор Лео. И Камилла с торжеством в голосе: «Вот мы и схитрили, чтобы посмотреть!» Я раздраженно замотал головой: «Глупости какие!», а они в ответ: «Ты помнишь, как бабушка вытаращила глаза?» Я, конечно, помнил растерянный взгляд госпожи Дефонтен, покачивающей головой от изумления, и господина Дефонтена, яростно вскапывающего лопатой огород. А эти маленькие шельмы все твердили: «Но это же не причина, чтобы вывалить нас в грязи».
