Моя легендарная девушка - Гейл Майк (книги бесплатно без регистрации полные .TXT) 📗

Я перевернулся и уткнулся носом в свою самодельную подушку. Но было уже поздно. Мозг уже завелся. Суббота началась.

Нужно убраться в квартире.

Нужно много кому позвонить.

Нужно проверить тетради восьмого Б.

Нужно разобраться в своей жизни.

Я перекатился на спину. Левым глазом поглядел, что показывает будильник. Я поставил его на час дня, надеясь проспать большую часть выходного. Но дисплей, важно помигивая цифровым глазом, заявил, что я переоценил свои способности по этой части.

Чудовищная, неестественная, пульсирующая боль билась в передней части головы, как будто по лбу мне взад-вперед проезжали задние колеса какого-нибудь «Сегуна» [31]. Я забеспокоился, потому что приступ оказался непривычно жестокий. Голова у меня вообще редко болела, поэтому уже через полчаса я, перебрав большой список болезней, включавший бери-бери, энцефалит и лазскую лихорадку, остановился на опухоли головного мозга и решил, что только ею можно объяснить пульсирующую боль в висках. В конце концов, смерть от опухоли головного мозга, бессмысленная и глупая, была бы достойным завершением моей жизни. Если самые популярные герои мыльных опер обычно погибают в автокатастрофах или от рук какого-нибудь психа с ружьем, то тех, кто потерял все зрительские симпатии, обычно списывают после того, как их свалит с ног какая-нибудь таинственная болезнь, которая — сюрприз! — в конце обычно оказывается опухолью мозга. Дальше их стригут налысо, потом — химиотерапия, и след их теряется. Именно поэтому и я умру той же ужасной смертью. Меня спишут из мира живых по болезни, которая по сути была эквивалентом пары выстрелов.

Чтобы как-то перетерпеть боль, я попытался переключить внимание на то, в каком состоянии находилась моя комната, и тут мне пришло в голову, что немного страдания пойдет мне на пользу и поможет исправиться. Причем, благодаря Мартине, я уже довольно далеко продвинулся в этом направлении, поскольку сейчас был исполнен отвращением к себе куда в большей степени, чем обычно. Мне подумалось: «Я рожден для страданий». Одновременно я отметил, что уже во второй раз за последние сутки обращаюсь к католичеству. Мне всегда казалось, что из меня получился бы отличный католик. Мне нравилась Италия, и запах благовоний тоже казался мне вполне умиротворяющим. Так что если я перейду в католики (даже не знаю из кого), то вполне могу оказаться в ряду великих: Жанна д’Арк, Святой Франциск Ассизский, Вильям Арчвейский — святой покровитель дерьмового жилья.

К счастью для меня, моей больной головы и Папы Римского, мама положила в одну из разбросанных по комнате коробок пузырек парацетамола. На то, чтобы позвонить в Ноттингем и спросить, не вспомнит ли она, куда именно его засунула, меня не хватило, однако я все-таки нашел искомое, но только после того, как вывалил на пол содержимое всех четырех коробок. Выхода не оставалось. Теперь убираться в квартире придется уже непременно.

Я с вожделением рассматривал полупрозрачный коричневый пузырек. На этикетке значилось имя — Энтони X. Келли, так звали моего отца. Ему прописали эти таблетки, когда два года назад он заболел гриппом. С тех пор он больше не болел, да и тот раз был первым случаем за двадцать пять лет, когда он по болезни не пошел на работу. По крайней мере, так он мне сказал. Это очень похоже на отца — он любит страдать еще больше, чем я.

Я положил две таблетки на язык и помчался на кухню к раковине. Вода из крана пошла коричневая — она всю неделю шла такая. Я подождал, пока пройдет ржавчина, — парацетамолины уже прилипли к языку, как два магнитика, — но никаких перемен в цвете воды заметно не было. Проклиная последними словами Ф. Джамала, а заодно и себя (за то, что не пожаловался ему, как только въехал), я даже сумел внушить себе, что коричневая вода не ядовита, но в конце концов мне не хватило твердости проверить эту гипотезу. Меня чуть не стошнило, пока я старался проглотить таблетки с помощью только собственной слюны и сжавшегося в железный кулак желудка. Я чувствовал, как за ними, будто за двумя улитками, остается след, как он тянется вдоль всего пищевода прямо в желудок. След там оставался еще долго, даже после того, как таблетки растворились и отправились облегчать страдания моей страждущей головы.

Раз уж я добрался до кухни, самым естественным казалось приступить к завтраку. Сегодня, решил я, не время для медово-ореховых колечек. Вместо них я соорудил небольшую гору из сахарных подушечек в единственной чистой миске, остававшейся в шкафу. Сев на кровать и привалившись к спинке, я закутал ноги в одеяло и приступил к завтраку. Я забыл и молоко, и ложку. Мне слишком хотелось есть, чтобы откладывать завтрак хоть на миг, — я схватил горсть подушечек и затолкал в рот, таким образом пытаясь утолить острое чувство голода. Подушечки тоже прилипли к языку, как магниты, но они хотя бы были сладкие. На душе у меня полегчало, и жить стало веселее.

Чистых ложек в посудном ящике не было — единственное, что мне оставалось, это вымыть грязную ложку в коричневой воде из крана. Хотя с технической точки зрения мыть в такой воде — это совсем не то же самое, что ее пить, меня все равно выворачивало, так что я постарался компенсировать качество воды аж тремя каплями «Фери», будто «Фери» — это что-то вроде напалма против микробов.

Открыв дверцу холодильника, я тщательно осмотрел его в попытке найти молоко. Молока не было ни капли. И тут я все вспомнил. Я выбросил остатки еще вчера, после того как вылил чуть ли не четверть упаковки прогорклой жижи на медово-ореховые колечки. Спасти хоть что-нибудь было уже невозможно. Я тогда настолько потерял всякий интерес к жизни, что отправил все (вместе с тарелкой) в ведро и позавтракал в итальянском магазинчике по дороге; мой заказ — «Марс» и пакетик «Скипс» [32] — был готов и подан примерно за четыре минуты. И вот мне опять предстояло пережить разочарование.

Понимая, что день устраивает мне настоящую пытку, выплескивая мне на голову по капле одну за другой маленькие, но точно рассчитанные катастрофы, я сунул два кусочка мороженого хлеба в тостер. Постояв над ним, я дождался, пока спираль накалится и станет оранжевой, потому что мне на этой неделе уже довелось вставить в тостер пару кусочков мороженого хлеба и отойти на две минуты, чтобы, вернувшись, обнаружить в тостере — да-да! — все тот же замороженный хлеб, так как я забыл включить тостер в розетку.

Возвращаясь к насущной проблеме, я постарался просчитать свой следующий ход. Я точно не смогу сжевать целую тарелку сухого завтрака без молока — у меня для этого не достаточно высокий показатель выработки слюны. Был еще вариант слетать в магазин и купить молока, но, как мне казалось, если бы у меня было достаточно энергии, чтобы «летать» — в чем я сильно сомневался, — меня бы хватило на что-нибудь более экзотическое, чем сахарные подушечки на завтрак. Наконец краем глаза я заметил то, что могло стать решением моей проблемы. Открыв коробку с мороженым, которого мне так отчаянно хотелось вчера ночью, — сейчас это была густая желтоватая пена, — я высыпал туда подушечки из миски. Исключительно довольный собственной находчивостью, я похлопал себя по плечу и смело сунул ложку в липкую массу.

Двадцать минут спустя, когда я прикончил примерно треть моего изобретения, меня начало подташнивать. Я улегся обратно в кровать, поджидая, пока в желудке у меня уляжется, и некоторое время слушал, как почтальон внизу мучается с нашим почтовым ящиком. Это меня оживило. Та часть поздравительных открыток, которые не пополнят ряды опоздавших, должна была прибыть как раз сегодня.

Рассудив, что остальные жильцы в такую рань еще, наверное, не встали, я выскользнул за дверь и спустился вниз в майке и семейных трусах. Справедливости ради стоит заметить, что ботинки я все-таки надел, поскольку ковровое покрытие на лестнице глаз моих совершенно не радовало. Небольшой холмик писем высился на входном коврике с надписью «Добро пожаловать», большая часть которого была вдрызг истерта. И снова письма для господина Г. Пекхама от анонимных алкоголиков, пачка купонов на 50-ти пенсовую скидку у «Пиццамен Пицца» (доставка на дом), открытка парню из четвертой квартиры (Эмма и Дарен великолепно отдыхают в Гамбии) и еще много всякой ерунды, которую я и рассматривать толком не стал. Перебрав стопку дважды, я нашел четыре конверта, адресованных мне, и один — для К. Фриманс. Остальное мне было лень складывать на телефон, где обычно скапливалась почта, поэтому я вновь изобразил на коврике под почтовым ящиком горку писем, как будто почтальон их только что принес, сел на ступеньки и распечатал открытки.