Дзен в искусстве написания книг - Брэдбери Рэй Дуглас (книги хорошего качества .txt) 📗
Но подсознание не дремлет. Пока я, чуть ли не через день, сокрушался по поводу тяжкой работы и своей неспособности ощущать себя Германом Мелвиллом настолько, насколько мне этого хотелось, мое внутреннее «я» пристально наблюдало, чутко принюхивалось, внимательно слушало, смотрело во все глаза и сохраняло Ирландию и ее людей в архивах памяти, приберегая впечатления до лучших времен, когда я расслаблюсь и позволю им выйти наружу, неожиданно для самого себя.
Я возвращался домой через Сицилию и Италию, где грелся на солнце, освобождаясь от ирландской зимы, и уверял всех и каждого: «Я никогда не напишу ни строчки о Быстроногих из Коннемары или Доннибрука».
Мне бы стоило припомнить свой давний опыт с Мексикой, где я столкнулся не с дождем и бедностью, а с солнцем и бедностью и бежал оттуда со всех ног, перепуганный убийственной погодой и устрашающе сладким запахом, когда мексиканцы выдыхали смерть. Но в конечном итоге из всего этого у меня написалось несколько дивных кошмаров.
Но я все равно утверждал, что Эйре мертва, поминки закончены, и ее люди не будут являться мне по ночам.
Прошло несколько лет.
И вот однажды, в дождливый день, таксист Майк (чье настоящее имя Ник) присел где-то на краешке моих мыслей, слегка подтолкнул меня локтем и решился напомнить о наших совместных поездках по болотам, вдоль реки Лиффи, о том, как он болтал без умолку, пока медленно вел свою старенькую машину сквозь туманную ночь, отвозя меня домой, в отель «Роял Хайберниан», — человек, которого я знал лучше всех в той дикой зеленой стране, знал по сотне Путешествий во мраке.
— Расскажи правду обо мне, — попросил Майк. — Просто рассказывай, как все было.
И у меня вдруг сложились рассказ и пьеса. В рассказе — все правда, и в пьесе тоже. Все именно так и было. И не могло быть по-другому.
Ну ладно, с рассказом понятно, но почему после стольких лет меня вдруг потянуло к сцене? На самом деле это был не новый прорыв, а возвращение.
Еще в детстве я играл в любительском театре и в радиопостановках. В юности я писал пьесы. Эти пьесы, никогда не поставленные, были настолько плохи, что я дал себе слово ничего не писать для театра, пока не наберусь опыта, и не научусь работать в других жанрах — самым что ни на есть наилучшим образом. Одновременно с этим я прекратил и актерскую деятельность, потому что меня пугали конкурентно-политические игры, которые необходимо вести актерам, чтобы не потерять работу.
К тому же: рассказы и повести звали. Я ответил на зов. Я окунулся в писательство с головой.
Шли годы. Я ходил в театры, видел сотни спектаклей. Мне они нравились. Но я по-прежнему сдерживал себя. По-прежнему не садился писать «Акт I, сцена 1». Потом был Моби Дик, и время, затраченное на его обдумывание, а потом неожиданно возник Майк, мой таксист — он шарил у меня в душе, перебирал фрагменты приключений, случившихся несколько лет назад, у холма Тара или во время осеннего листопада в Киллешандре. Моя старая любовь к театру все-таки догнала меня и сбила с ног.
Но вместе с нею пришли неожиданные подарки, поток писем от незнакомых людей. Лет восемь-девять назад я начал получать письма, примерно следующего содержания:
«Сэр, вчера ночью, в постели, я пересказывал супруге вашего «Ревуна».
Или:
«Сэр, мне пятнадцать лет, я живу в Герни, штат Иллинойс, и я выиграл ежегодный школьный конкурс чтецов, продекламировав наизусть ваш рассказ «И грянул гром».
Или:
«Дорогой мистер Брэдбери, с радостью сообщаем Вам, что вчера вечером, на нашей конференции учителей английского языка чтение в лицах Вашего романа «451° по Фаренгейту» было тепло встречено всеми 2000 участниками конференции».
На протяжении семи лет десятки моих рассказов были прочитаны, продекламированы наизусть и разыграны в лицах школьниками, студентами и актерами любительских театров по всей стране. Гора писем росла. Наконец, она обвалилась прямо мне на голову. Я повернулся к жене и сказал:
— Все, кому не лень, приспосабливают меня для сцены, и все веселятся, кроме меня! Как так?!
В общем, все получилось, как в старой сказке, только наоборот. Вместо того чтобы кричать, что король голый, эти люди кричали, и вполне недвусмысленно, что ученик, исключенный из старшей школы в Лос-Анджелесе, одет в сто одежек и по своей дурости этого не замечает!
Вот тогда я и начал писать пьесы.
И последнее, что подтолкнуло меня в сторону сцены. За последние пять лет я прочел множество европейских и американских идейных пьес; я ходил на спектакли в театр абсурда и театр более чем абсурда. При таком положении дел я просто не мог не заметить, что большинство пьес получаются хилыми и болезненными, какими-то слабоумными, но самое главное — в них отсутствуют основные реквизиты, а именно: воображение и талант.
И будет вполне справедливо, если я, выразив столь категоричное мнение, теперь сам должен положить голову на плаху. Если угодно, можете меня казнить.
Это не такая уж и редкость. История литературы знает немало примеров, когда писатели чувствовали в себе силы — ошибочно или нет, это другой вопрос — как-то подправить, улучшить определенный жанр, а то и произвести в нем революцию. Очень многие из нас, очертя голову, бросались туда, где ангелы не оставляют следов в пыли.
Отважившись один раз по причине избытка кипучей энергии, я отважился снова. Как только Майк спрыгнул с моей пишущей машинки, на его место пришли другие.
Они буквально толпились, пихая друг друга локтями.
И я вдруг увидел, что знаю об ирландских смятениях и суматохах гораздо больше, чем могу написать за месяц и даже за год. Вот так, без всякого умысла, я мысленно благословил свой потайной разум, свое подсознание, и принялся перебирать эту внутреннюю камеру хранения воспоминаний, называя по именам города, ночи, погоду, зверей, велосипеды, церкви, кинотеатры, траурные процессии и забеги.
Майк подтолкнул меня на быстрый шаг; но уже очень скоро я перешел на легкий бег, а там и помчался со всех ног.
Рассказы и пьесы рождались целыми выводками. Мне оставалось лишь отойти и не мешать.
Сейчас, когда я закончил с ирландскими пьесами и взялся за пьесы о научно-фантастических механизмах, появилась ли у меня задним числом какая-нибудь теория о том, как писать для театра?
Да.
Потому что лишь после можно выразить, исследовать и объяснить.
Пытаться узнать наперед — значит заморозить и убить.
Самосознание — враг любого искусства, будь то театр, литература, живопись или искусство жить, величайшее из всех искусств.
Вот моя теория. Нам, писателям, следует помнить, что:
Мы создаем нарастающее напряжение, предпосылки к смеху, потом даем разрешение, и смех происходит.
Мы создаем нарастающее напряжение грусти, и, наконец, говорим: «Плачьте», и надеемся увидеть слезы на глазах зрителей.
Мы создаем нарастающее напряжение насилия, поджигаем огнепроводный шнур и бежим со всех ног.
Мы создаем странное напряжение для возникновения любви, и тогда сразу многие напряжения, сплетаясь друг с другом, видоизменяются и превосходят все, бывшее прежде, воплощаясь в сознании зрителей.
Мы создаем нарастающее напряжение — и это особенно актуально сейчас — тошнотворности, и если мы достаточно хороши, наблюдательны и талантливы, мы даем зрителям возможность проблеваться.
Любое напряжение ищет выхода, освобождения, надлежащего завершения.
Отсюда следует, что ни одно нагнетаемое напряжение не должно оставаться невысвобожденным — ни с эстетической, ни с практической точки зрения. Если этого не случится, искусство останется незавершенным, оно остановится на полпути к цели. Как мы знаем, в реальной жизни неспособность разрядить напряжение иной раз приводит к безумию.
Существуют кажущиеся исключения из этого правила, когда роман или пьеса заканчивается на пике напряжения, однако разрядка все равно подразумевается. Зрителям предлагается пойти дальше и самостоятельно раскрыть идею. Последнее действие передается от создателя произведения к читателю-зрителю, чья задача — завершить смех, слезы, жестокость, влечение или приступ тошноты.
