Welcome to Трансильвания - Юденич Марина (читать бесплатно полные книги txt) 📗
— Должна заметить, что доктор Ростов скромничает. По образованию он, разумеется, врач. Что же касается рода деятельности, то сейчас Михаил Борисович занят научными исследованиями в области…
— Я, кажется, просил…
Вмешательство блондинки снова раздосадовало доктора Ростова.
Он одарил ее долгим, многозначительным взглядом.
Демонстративно помолчал несколько секунд.
Но в конце концов, похоже, решил не портить легкой беседы.
Всего лишь усмехнулся.
Коротко.
Но довольно зло.
— Лиля имеет в виду, что я служу не в обычной городской больнице или поликлинике, а в учреждении, именуемом научно-исследовательским институтом гематологии. Иными словами, занимаюсь проблемами крови и всем, что с ней связано.
— Да! Я знаю об этом и, собственно, потому так искал встречи. Дело в том, что я постоянно веду одну… хм… «кровавую» тему. Интересно, можно так сказать по-русски? Или правильно — кровную? Ну, не важно. Главное, вы понимаете, о чем я. А я, в свою очередь, совершенно потерял голову после того, что мне поведала госпожа Марусева.
— Лиля.
— И совершенно напрасно. Госпожа Марусева так же мало понимает, о чем ведет речь, как вы представляете разницу между «кровавым» и «кровным». То бишь смутно.
— Зато госпожа Марусева хорошо понимает, какое значение для науки и не только для нее представляют ваши, господин Ростов, нынешние исследования. Насколько важно заявить о них своевременно, чтобы, как говаривал один наш классик… «не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы»…
— К своему стыду, господа, я не силен в русской литературе. Но что касается всего остального, готов свидетельствовать — это именно тот случай, когда устами женщины глаголет Бог.
— Бог, а вернее истина, если мне не изменяет память, глаголет обычно устами младенца…
— Зато Бог хочет того же, чего хочет женщина, если уж ты решил блистать афоризмами, малыш.
— В таком случае и он ошибается.
— Но почему, Михаил? Вы так упорно не хотите говорить о своей работе, избегаете прессы…
— Если бы только прессы — он вообще отказывается от публикаций. Даже в специальной литературе!
— Но это… опрометчиво. По меньшей мере. Представьте себе, именно в эту минуту где-то за тысячу миль отсюда — в Аргентине, Австралии или в вашей же замечательной России — такой же молодой человек или группа молодых людей придут к тем же выводам, что и вы, но в отличие от вас немедленно поведают об этом миру…
— Стоп! Остановитесь на секунду и прислушайтесь. Что вы только что сказали? «Придут к тем же выводам…» Вот именно — придут. Уверяю вас, я не питекантроп и не принадлежу к числу чудаков, которые зарывают таланты в землю, сжигают бесценные рукописи и уединяются на необитаемых островах. Я нормальный современный человек, которому свойственно все, что должно быть свойственно, в том числе здоровые амбиции. Но! Я еще не пришел ни к какому выводу. А потому трубить на всю вселенную о некоторых относительно обоснованных предположениях — извините уж! — считаю безответственностью, если не откровенной глупостью.
— Да-да-да! И еще тысячу раз — да! Я вас понимаю. Ох, как я вас понимаю! Какому-то грядущему светилу что-то почудилось в тумане творческого экстаза. Не дожидаясь прояснения, он созвал пресс-конференцию, а потом весь мир возмущается по поводу очередной журналистской «утки».
— Так зачем же вы…
— Но! Простите, Михаил, я еще не закончил. У этой проблемы, как и у всякой другой, есть обратная сторона. Он закричал, этот фанфарон, этот ранний петух, не дождавшийся рассвета. Но несколькими минутами позже рассвет все-таки наступил. Мы ведь знаем: рассветы — такие. Они уж если забрезжили во тьме — обязательно наступят. И весь мир будет помнить о том, что явление светила возвестил именно он, фанфарон и выскочка, крикнувший первым. Пусть потом — минутой, двумя, пятью спустя — другие, более добросовестные птицы сделали это с большим изяществом и большим основанием, люди все равно запомнят его — первого. Разве нужны примеры?
— Слава фанфаронам?
— Отнюдь. Слава умным женщинам, которые грамотно работают с прессой.
— Этого говорить не следовало. Потому что Михаил Борисович… Впрочем, сейчас он, похоже, все скажет сам. А я, пожалуй, отправлюсь попудрить носик. Потому что слышала эту тираду много раз. Господи, опять шествовать как сквозь строй… Если бы мужские мозги способны были осознать, насколько это отвратительная процедура!..
— Вас проводить?
Она только фыркнула в ответ.
И царственно скрылась за шелковой занавеской, отделявшей небольшой кабинет от общего коридора.
Ростов вдруг улыбнулся собеседнику.
Улыбка вышла странная и — совершенно неожиданно — извиняющаяся.
Еще более странной оказалась фраза, произнесенная негромко и также с очевидным намерением извиниться.
Правда, не за себя.
— Она принадлежит к той категории женщин, которые свято верят, что являются объектом непреодолимого желания каждого встречного мужчины.
— Это не самый страшный из женских пороков. Да и не порок вовсе, скорее уж — комплекс.
— Тогда уж — защитная реакция. Ибо на самом деле, как правило… Однако мы ведем себя не очень-то корректно. Рассуждаем о слабостях дамы в ее отсутствие.
— Когда же еще о них рассуждать?! Впрочем, слабостей у госпожи Марусевой не так уж много, зато есть очевидные достоинства. Она, к примеру, четко знает, чего хочет.
— Чего же, на ваш взгляд, в первую очередь?
— У меня не было времени детализировать, но главную цель могу назвать с малой долей погрешности. Она хочет стать женой нобелевского лауреата.
— Вы это серьезно?
— Про жену?
— Про лауреата.
— Абсолютно.
— Послушайте, друг мой, а как глубоко вы, собственно, в теме? Кто по образованию? Я не слишком любопытен?
— Я бы сказал, вы совершенно закономерно любопытны. Начну с того — надеюсь, вы не сочтете это нескромным, — что к переводу «Пурпурной тайны» на русский язык, изданию книги в России, правда, карликовым тиражом, ваш покорный слуга имеет самое непосредственное отношение.
— Можете не продолжать…
Через двадцать минут вернувшаяся к столу блондинка застала обоих мужчин за самозабвенным поглощением суси.
Ленивый разговор плескался в такт со светлым японским пивом — собеседники часто и с удовольствием прикладывались к высоким прозрачным бокалам.
Речь шла о том, что страховая медицина в обозримом будущем вряд ли всерьез приживется на постсоциалистическом пространстве.
Женщина недовольно поджала губы.
Надежды на полезные перспективы встречи таяли на глазах, едва ли не одновременно с пышной кромкой искрящейся пены на золотистой поверхности пива.
Медленно, но неуклонно.
Алиби Костаса Катакаподиса
Дверь камеры лязгнула, как всегда, отвратительно.
Народ в камере оживился.
Оживление было почти радостным — жестким тюремным расписанием это событие не предусматривалось.
Значит, предстояло нечто, способное всколыхнуть затхлое однообразие камерного бытия, выходящее за рамки отупляющей похожести минувшего и предстоящего.
Ничего примечательного, однако, не произошло.
— Этот, Ката… Грек! На выход!
Никто здесь — ни сокамерники, ни надзиратели, ни тюремные офицеры рангом повыше не в состоянии были выговорить фамилию Костаса.
И, как правило, даже не пытались.
С первого же дня все здесь звали его Греком, и он почти привык к новому прозвищу.
Сегодня, однако, что-то было не так.
Это «что-то» мобилизовало вечно сонного пожилого надзирателя настолько, что он попытался обратиться к Коста-су по фамилии.
Попытка не удалась.
Но неожиданно много сказала Костасу: переступая порог камеры, он вдруг с потрясающей ясностью понял, что назад не вернется.
И не ошибся.
— Это темная история, страшная история, и она так всколыхнула народ, что выпускать вас теперь — скажу откровенно — мне не хочется. Очень не хочется, господин Катакаподис.
