Вечер в Византии - Шоу Ирвин (библиотека книг бесплатно без регистрации txt) 📗

Выходя из ресторана, Крейг посмотрел на Пикассо, их глаза встретились. Он подумал: «Каким увидел меня этот старик? Как абстракцию, угловатый, безобразный продукт американской системы? Убийцу, склонившегося над умерщвленным азиатским крестьянином и подсчитывающего трупы? Скорбного, бесприютного клоуна на печальном чужом карнавале? Одинокое человеческое существо, с трудом передвигающееся по пустому холсту?» Он с грустью подумал об условностях, которым подчинено его поведение. Как хорошо было бы сейчас подойти к этому старику и сказать: «Вы сделали мою жизнь богаче».

Выйдя из ресторана, он пересек улицу и пошел по набережной, где у причалов стояли яхты, покачиваясь на тихой черной воде. «Почему вы не в море?» – мысленно спросил он.

Уже почти дойдя до поворота гавани, он увидел при свете фонарей двигавшуюся ему навстречу знакомую фигуру. Это был Йен Уодли, он шел, опустив голову, развинченной, усталой походкой. В последнюю секунду Уодли заметил его, встрепенулся, и на лице его появилась улыбка. Он располнел и, как видно, с трудом втискивался в свой давно не глаженный костюм. Ворот рубашки он расстегнул, чтобы не сдавливать толстую дряблую шею; наполовину развязанный галстук сбился набок и свисал на измятую рубашку. И постричься ему тоже не мешало бы – густые нечесаные волосы торчали в разные стороны, открывая высокий выпуклый лоб. Он был похож на пророка-отшельника.

– Вот с кем я хотел повидаться, – громко сказал Уодли. – Мой друг – вундеркинд. – Уодли познакомился с Крейгом, когда тому только что исполнилось тридцать лет. В эту фразу он вкладывал обидный смысл, и Крейг так именно ее и воспринял.

– Привет, Йен. – Крейг пожал потную ладонь Уодли.

– Я же записку тебе оставил, – сказал Уодли тоном упрека.

– Я собирался звонить тебе завтра.

– Кто знает, где я буду завтра. – Голос у Уодли немного сел. Он был под хмельком. Как обычно. Пить он стал с тех пор, как начались неудачи с его книгами. Или, наоборот, неудачи начались с тех пор, как он стал пить. Причина или следствие – все переплелось.

– Разве ты здесь не на весь период фестиваля? – спросил Крейг.

– Я нигде ни на какой период. – Уодли был пьянее, чем Крейгу вначале показалось. – Что ты делаешь?

– Когда?

– Сейчас.

– Гуляю.

– Один? – Уодли недоверчиво осмотрелся вокруг, словно подозревая, что на темной набережной среди перевернутых плоскодонок и рыбачьих снастей Крейг прячет какую-нибудь сомнительную личность.

– Один, – подтвердил Крейг.

– Одинокий продюсер. Ну так я погуляю с тобой. Пойдем, как два ветерана, товарища по отступлению с бульвара Заходящего Солнца.

– Ты всегда изъясняешься титрами. Йен? – спросил Крейг, раздраженный тем, что этот писатель считает его товарищем по несчастью.

– Что делать, кино – искусство сегодняшнего дня, -сказал Уодли. – Печатное слово мертво. Почитай любого канадского философа. Отведи меня в ближайший бар, вундеркинд.

– Я уже достаточно выпил сегодня.

– Счастливчик. Что ж, пройдусь с тобой и так. Твоя-то дорогая вернее моей.

Они пошли рядом. Уодли держался подчеркнуто прямо, шагал пружинящей походкой. Его некогда красивое, открытое, худое лицо теперь заплыло жиром. Это было лицо алкоголика, сокрушающегося от жалости к самому себе.

– Расскажи мне, вундеркинд, что ты делаешь в этом нужнике, – сказал он.

– Да вот, решил посмотреть несколько фильмов, – ответил Крейг.

– А я в Лондоне живу. Ты это знал? – Он спросил резким тоном, явно намекая, что Крейг потерял всякий интерес к судьбе своего бывшего приятеля.

– Да, – сказал Крейг. – Ну, что Лондон?

– Город Шекспира и Марло, королевы Елизаветы и Диккенса, Твигги и Йена Уодли. Еще один нужник. Вообще-то я приехал написать статью о фестивале для журнала английских гомиков. Никакой гарантии, они оплачивают мне только гостиницу. Если возьмут что-нибудь – подкинут пару фунтов. Хотят украсить свою обложку волшебным именем Йена Уодли. Когда увидят статью, то их, наверно, стошнит. Все, что я здесь видел, – дерьмо. Так и напишу. Вот уж начнут возмущаться! Редактор отдела кино и театра у них вообще полуграмотный, поэтому он убежден, что кино – это божественное творение наших дней. Думает, что Годар ежегодно накручивает по четыре новых Сикстинских капеллы. Господи, да он и антониониевский «Крупным планом» считает шедевром! Ты сам-то что думаешь обо всей этой ерунде, что здесь показывают?

– Есть фильмы хорошие, есть и плохие, – ответил Крейг. – Думаю, что до конца фестиваля штук шесть хороших наберется.

– Шесть! – фыркнул Уодли. – Когда составишь список, пришли мне. Я упомяну их в своей статье. Что хочу, то и пишу. «Великий в прошлом деятель кино назвал шесть лучших фильмов».

– Шел бы лучше домой, Йен. Ты меня раздражаешь.

– Извини. – В голосе Уодли прозвучало искреннее раскаяние. – Разучился я вести себя, как люди. Да и все у меня скверно. А в гостиницу я не хочу. Ничто там меня не ждет, кроме сборища блох и недописанной рукописи книги, которую я, наверно, так и не кончу. Я зол, я это знаю, но зачем изливать свою желчь на старых друзей? Прости меня. Простишь, а? – В голосе Уодли слышалась мольба.

– Конечно.

– Мы ведь были друзьями, правда? Были у нас с тобой веселые денечки. Немало мы с тобой покутили. Что-нибудь да осталось у нас с тобой от той дружбы, а, Джесс?

– Конечно, осталось. Йен, – сказал Крейг, хотя это была неправда.

– Меня что убивает? – сказал Уодли. – Меня убивает теперешняя манера писать. Особенно для кино. Все ноют, брюзжат и говорят: «Ага», «Похоже, что так», «Ты мне годишься, малышка» и «Давай переспим». И это называется диалог, так, мол, и должно благородное животное, именуемое человеком, обращаться к себе подобным перед оком господним. Люди, которые так пишут, зарабатывают по сто тысяч за картину, получают Оскаров и имеют столько девочек, сколько душе угодно. Мне же вот приходится писать грошовую статейку для журнала английских гомиков, да и неизвестно еще, напечатают ли ее.

– Брось хандрить, Йен. У всякого художника бывают свои взлеты и падения. Почти у каждого писателя так: то он в моде, то нет И так всю жизнь. Если, конечно, он достаточно долго протянет.

– Я буду снова в моде через пятьдесят лет после своей смерти, – сказал Уодли. – Любимец потомков Йен Уодли. Ну, а ты как? Давненько я не видел в воскресных газетах статей о твоих замечательных успехах.

– Я в академическом отпуске, – пошутил Крейг. – Отдыхаю от славы.

– Что-то затянулся твой академический отпуск, черт побери.

– Верно.

– Кстати, вспомнил. Есть тут одна девица, Гейл Маккиннон, она вроде корреспондентки. Все о тебе допытывается. Задает мне разные вопросы. О женщинах. О девушках. О твоих друзьях. О твоих врагах. Кажется, она знает о тебе больше, чем я. Ты с ней говорил?

– Немного.

– Поостерегись ее. Больно у нее глаза горят.

– Хорошо, поостерегусь.

У поворота их догнал «фиат», в котором сидели две девицы. Машина замедлила ход, девица, сидевшая ближе, высунулась из окна и сказала:

– Bonsoir. [15]

– Катись ко всем чертям, – буркнул Уодли.

– Sal juif, – сказала женщина. Машина рванулась с места и ушла.

– «Грязный еврей», – повторил Уодли. – Неужели я выгляжу грязным? Крейг засмеялся.

– С французскими дамами повежливей надо обращаться. Они все в монастырях воспитываются.

– Шлюхи, – сказал Уодли. – Всюду шлюхи. В зрительном зале, на экране, на улице, в зале заседаний жюри. Правда, Джесс, это же – всемирная столица проституции! Каждый год на две недели. Раздвинь ноги и получай деньги. Эти слова, как девиз, надо напечатать на каждом бланке под гербом города Канна. Или вот, взгляни. Вон туда. – Он показал рукой через бульвар: четыре молодых парня красноречиво улыбались прохожим. Мужчинам.

– Как тебе это нравится?

– Не очень, – ответил Крейг.

– Теперь без программы не скажешь, что за актеры играют в картине. Вот погоди, увидишь мою статью.