Повесть о Старом Поселке - Маканин Владимир Семенович (первая книга .TXT) 📗
— Жена, — говорит Ключарев нарочито торжественно, как на сцене, — я хочу помыться перед дорогой!
— Слушаюсь, полковник.
— Жена.
— Что такое?
— Люби мужа. Помни его. Не дерзи. Майя в конце концов вспылила:
— Болтун! Ей-богу, надоело.
А Ключареву не надоело ничуть. Он балагурит, открывает кран и наполняет ванну. Горячо. Пар. Он обожает этот водяной жар и блаженную расслабленность тела. И когда уже вылезает, раскрасневшийся и чистый, басит:
— Ах, хорошо!
Он босо шлепает к постели — перед этим открывает окна настежь, — лежит не укрываясь, дышит.
— И ведь не простынет! — говорит Майя с оставшейся укоризной в голосе.
И верно, он не простынет. Это похоже на некий внутренний механизм (последняя ниточка Старого Поселка, добротность генов и естественного отбора), и этот механизм сам собой через полчаса-час как бы нашептывает Ключареву на ухо — даже если Ключарев спит, пьян, болен, в любом случае, — он вдруг нашептывает: «Хватит. А вот теперь встань и прикрой окна», и тут Ключарев послушно выполняет, даже если он спит, пьян или болен. Но пока сигнала нет, можно лежать и лежать, хотя сегодня и холодно, и ветер.
— И надо ж быть таким здоровым! — продолжает Майя, оглядывая его не без зависти. И рассуждает уже деловито: — В нашей суматошной московской жизни для тебя это как подарок...
Ключарев с наслаждением вдыхает холодный воздух и говорит любимое словцо:
— Дар.
На минуту он грустнеет, думая о том, чей это дар. И откуда он. Последняя ниточка.
Ночь. Ключарев пока не спит. Он лежит, и вокруг темнота комнаты, и уже подступает сон. (Завтра дорога!) Хочется закурить, затянуться, — не надо бы, ночь уже... И вдруг думается. О письме Рюрика. Ключарев еще тогда понял суть письма, но жене не сказал: лишняя обида. То дерьмо, которому Ключарев не написал отзыв, вроде бы в стороне, но — за него просила Наташа, а к Наташе вхож некто Шикин. Свой человек. Свой, а не просто так. А Шикин и Рюрик приятели (как можно быть приятелем Рюрику — да, говорит, дружу с мумией, а что?)... Так что круг легко и понятно замкнулся. Свои люди.
Или — и тоже ненавязчиво, спокойно — представляется вся эта компания, застолье и шум, и руки всех тянутся к тем замечательным фужерам с поразительно тонкими ножками. О Ключареве они уже поговорили. Мельком, конечно. И вот Наташа (и это она уже острит, пошучивает) бросает фразу: «Ключарев не помог нам с отзывом — зато поможет в другом!» В переводе с юмора это означает, что внештатную работу заберут у Ключарева и передадут кому-то. Может быть, тому же дерьму, который без отзыва, а может, и другому или третьему — не суть важно. Важно, что деньги будут там, среди них, в их группе. Были у них, у них и останутся.
— Как это Ключарев поможет? Я не понял, — скажет кто-нибудь среди застолья.
И этому недотепе, лишенному чувства юмора, пояснят, что у Ключарева забирается его побочный заработок, и тем самым (вот она, тонкость мысли!) Ключарев будет как бы отдавать им свои деньги. А это уже можно считать помощью. В шуточном, разумеется, смысле. В утонченно-шуточном.
— Не помог в одном — поможет в другом! — повторяет Володик Зарубин слова Наташи в неописуемом восторге: сшибка мыслей, а ведь вершиной сшибки всегда истинное «бон-мо».
И лишь Хоттабыч, щуря умные глаза, вздохнет:
— Ну и язычок у тебя, Наташа.
И уже в последний раз они поговорят о том, каким нехорошим оказался этот Ключарев. Работа, мол, да, не блестящая. Но Господи, сколько ж делается не блестящих диссертаций, и уж он-то, Ключарев, об этом знал... Ладно, мол. Хватит о нем.
И вся компания представляется просто, ясно, понятно. И нет озлобления против них. Ночь. И завтра ехать. И Бог с ними. Пройденное. Уже пройденное... И, в общем, это даже занятно, что их кольнуло. Задело, значит.
Завтра — дорога. Ключарев засыпает, и даже во сне счастливая улыбка нет-нет и ползет по его лицу.
И последнее. С глазу на глаз с начальником. После совещания. Иван Серафимович объясняет Ключареву, что в командировке надо будет держаться строже. Дело придется иметь с Назаровым. И тут важно не растаять, взять нужный тон — ведь оттенок отношений наложится на все наши шесть лет...
— Назаров — инженер интересный. Но льстив... И хитер, как бес.
— Я слышал о нем, — говорит Ключарев.
— Так что смотри. Не дай им диктовать, как и в какой последовательности нам работать...
— Понял.
Иван Серафимович трогает пальцами свой новый галстук.
— Нравится? — спрашивает он, смеясь.
— Заметный. Они оба смеются.
— От дублирующего второго отдела, — говорит Иван Серафимович, — поедет Бубин-Ярцев. Знаешь его?
— Нет... А как он?
— Новичок. Но, говорят, толковый... Вот вдвоем и поедете. Он сейчас придет — обещал быть с минуты на минуту.
И верно: стук в дверь, входит Бубин-Ярцев. Ключарев вспоминает, что все-таки знает его, — как-то виделись в столовой, а как-то даже поговорили, вроде бы о шахматах. Он одних лет с Ключаревым, а зовут его вроде бы Алексеем, так и есть: Алешей.
— Едем, да? — спрашивает Бубин-Ярцев весело и энергично.
Сияние лица выдает его неопытность. Иван Серафимович делает Ключареву незаметный знак: дескать, видишь и, дескать, волей-неволей возьмешь на себя роль опытного командировочного волка. Ключарев кивает: хорошо... А Иван Серафимович продолжает:
— Назаров и другие — они, конечно, наши заказчики. Но заказчики — это еще не хозяева. Так что, ребята, советую вам быть начеку...
Они в поезде. Поигрывая с Бубиным-Ярцевым в шахматы или просто посматривая в вагонное окно, Ключарев нет-нет и прикидывает дни. Ага. Три дня подряд там работа, а дальше суббота и воскресенье — и, значит, он свободен. Что ж, в пятницу вечером он уже может оттуда смотаться. Еще полдня пути. В субботу он уже будет в Поселке. Н-да. Всего на один день. Не густо.
Вот именно. Не густо. Он собирался — ну пусть не собирался, а хотел, мечтал, не в слове дело, — он хотел бы пожить там, не считая времени. Ну пять, ну шесть дней, главное, чтоб не считая, пока оно само не кончится, пока чувство не исчерпает себя само, незаметно и неторопливо. Но это ж ясно, что не бывает так, как хочешь. Значит, один день. Да, Боже ты мой. Да ведь и за час один благодарен будешь.
В пятницу, когда все они — человек десять — вышли из светлого дюралевого помещения подышать воздухом, Ключарев говорит. Нет, сначала он смотрит на ровную степь с ковылем — видит фигурку суслика, который у своей норки делает стойку, — и вот, уставив взгляд на эту неподвижную фигурку-колышек, Ключарев говорит, что он собирается отлучиться на время. Да, на субботу и воскресенье.
— Хочешь кое-куда съездить?
— Да... Это ненадолго.
— Ну ты подумай! — всплескивает руками Назаров. — Вот что значит командировочный волк. Уже знакомых завел!.. И представьте себе — куда этот Ключарев ни приедет, хоть на Камчатку, хоть в голую степь, ему тотчас надо кое-куда съездить!
Все смеются. Сказанное не обязано быть ни правдивым, ни даже правдоподобным — это шутка, разрядка. Так всеми и понимается.
— А я ведь собирался тебя на охоту пригласить в эти дни. На уток, — продолжает Назаров; выглянуло солнце, и Назаров тоже светится; в его голосе и размашистость добродушного хозяина, и сознание своей значительности. — А то постреляли бы, а? В Москве ведь такого не будет.
Он прибыл туда вечером.
Городок — тот, что был на другой стороне реки, — стал уже немаленьким городом. Разросся. Подъезжая, Ключарев видел огни и оценил. Тут же на станции Ключарев заказал разговор.
— Я уже в городе, батя. Я на вокзале.
— В каком городе?
Отец, видимо, со сна. Заспанный голос. И понимает с трудом.
— В нашем. В нашем городе... Мне перейти реку, и я уже в Старом Поселке.
— Из Москвы приехал?
