Допплер - Лу Эрленд (мир бесплатных книг .txt) 📗
— Ты правда можешь позвонить? — спрашивает Дюссельдорф.
— Если ты хочешь, — говорю я.
— Хочу, пожалуй, — отвечает он.
— Тогда звоню, — говорю я, вставая.
Нахожу в телефонном справочнике номер, прошу коммутатор телевидения соединить меня со «Всей Норвегией» и оставляю на автоответчике информацию о Дюссельдорфе: кто он такой, чем интересен для них и как они смогут связаться с ним, когда завтра появятся на службе. Я ничего не приукрашиваю, говорю все как есть, поскольку абсолютно уверен, что по-настоящему сильное впечатление производят как раз непритязательность и лапидарность, о чем эти добрые люди из «Всей Норвегии» знают даже лучше меня.
Я продолжаю работу над столбом и уже добрался до отца. От идеи добиться фактического сходства с оригиналом я отказался сразу. Это будет упрощенное и стилизованное изображение, но для меня важнее символика, а не похожесть. Тем более на тотемном столбе отец все равно будет значительно больше своих истинных размеров. Четыре метра сидя соответствуют, я полагаю, метрам восьми стоя, а он в жизни-то был нормального роста, физически ничем не выделялся. Так что я в любом случае, можно сказать, возвеличиваю своего отца. Делаю его крупнее, чем он был.
Как-то утром, когда мы завтракаем, за палаткой возникает возня. Выглянув, я вижу собаку, не совсем мне незнакомую. Это животное давешнего господина правого консерватора, значит, и сам он где-то неподалеку, вмиг догадываюсь я. Схватив лук и крепкую стрелу, я на корточках пристраиваюсь у открытого полога палатки. Вскоре в перелеске внизу очерчивается и силуэт господина консерватора. Он на лыжах, в воскресном спортивном костюме, несмотря на будний день, на спине объемистый рюкзак.
— Стой, сторонник «Хёйре»! — кричу я, натягивая тетиву.
Он поднимает руку и произносит нечто, чего я тогда не разобрал, но что означало «я пришел с миром», как я узнал позже. А в ту секунду я истолковал его жест по-своему — как угрозу сообщить Лёвеншёльду, что в его владениях поселился бродяга, чтобы этот чертов Лёвеншёльд послал своих приспешников снести мою палатку и вышвырнуть меня из лесу. Разве мог я такое допустить? Да для меня тогда конец всей жизни. Ведь у меня в лесу дело, я воздвигаю тотемный столб в память моего отца и должен отстаивать интересы нас обоих. Я туже натягиваю тетиву и второй раз приказываю ему остановиться, господин консерватор не подчиняется. Получай же, черт побери, кричу я и отпускаю стрелу. К несчастью отпускаю, сказал бы я теперь. Потому что выходит нескладно. Стрела вонзается господину собачнику в бедро, он падает. Задним числом легко обвинять меня, говорить, что стрелять не следовало, но он напугал меня, спровоцировал, и я — да, совершил ошибку. Вполне нормальная человеческая реакция. Не я первый так оплошал, не я и последний. Ведь достаточно ему шепнуть Лёвеншёльду полсловечка — и прощай навеки вечные любимый лес, и Бонго, и тотемный столб. Не в силах вынести этой мысли, я выстрелил ему в бедро. Тем более я никогда и не мечтал, что попаду. Но угодил точнехонько. Теперь этот тип корчится там, на снегу в перелеске. Первая мысль: это не моя проблема; но довольно быстро я прихожу к заключению, что и моя тоже, и, увязая в глубоком снегу, подбегаю к нему и заговариваю первым.
— Извини меня, конечно, — говорю я, — никак не думал, что попаду.
Он не в состоянии ни поддерживать беседу, ни кого бы то ни было извинять. Он лежит на снегу совершенно ошарашенный и недовольно стонет. Я снимаю с него рюкзак, перетаскиваю раненого в палатку и кладу у огня. Выдергиваю стрелу, промываю рану водкой, раздираю рубашку на полосы и перевязываю его. Господин консерватор ничего не говорит и вскоре забывается сном. Бонго и пришлая собака быстро находят общий язык, а я ухожу к своему тотему, работать. Мне нравится, что я справился с ситуацией жестко, без сантиментов. По-хорошему надо бы привлечь медицинские службы, но у меня, замечаю я, зреет план — хочу попробовать уговорить этого господина, чтоб все осталось между нами. Потому как стоит мне взгромоздить его на спину Бонго и отвезти в Национальный госпиталь, и всё — хлопот не оберешься. Начнут выпытывать, вынюхивать, и в результате мое тихое скромное лесничанье окажется под угрозой. Слухи о происшествии дойдут до разных кабинетов, и, хотя наверняка я не один такой невезучий и не первый в этом мире прострелил бедро гражданину правых убеждений, внутренний голос подсказывает мне, что власти предержащие меня не поймут.
К счастью, мы взрослые люди и всегда можем договориться, надо только дать второй стороне выспаться и прийти в себя.
Поздно вечером он просыпается, протягивает мне руку и представляется как Боссе Мунк. Боссе, повторяю я, смакуя имя. Черт возьми, до чего симпатично звучит. Очередная уловка правых, ясное дело. Эти знатные конспираторы нарочно дают своим отпрыскам очаровательные имена, чтобы их было потом за что любить, несмотря даже на дикие взгляды на жизнь и полные кубышки денег.
Боссе получает воду и кусок лосятины, и я еще раз промываю ему рану. Дела обстоят лучше, чем я полагал. Рана не очень глубокая, нервы и жизненно важные органы, судя по всему, не задеты. Колено сгибается, и пальцы на ноге не потеряли чувствительности и шевелятся. Получается, это был идеальный вразумляющий выстрел. Парень напугался до одури, но неизлечимых увечий не получил.
— Я пришел не затем, чтоб прогнать те6я отсюда, — говорит Боссе, утолив жажду и первый голод. — Я много думал в эти пару месяцев с той нашей встречи.
— Угу, — мычу я.
— Когда ты послал меня к черту, — говорит Боссе, — я несколько дней кипел от злости и пару раз едва не набрал номер Карла-Отто; хотел подначить его вышвырнуть тебя отсюда вместе с палаткой. Но чем больше я думал, тем больше тебя понимал. И у тебя, и у любого человека, несомненно, должно быть право пожить в лесу, когда надо. А жить три дня или долго — это каждый решает сам.
— Я рад, что ты понимаешь мою проблему, — говорю я.
— А я рад, что ты рад, — отвечает Боссе. — Но это еще не конец истории. Твои слова о моем неуязвимом материальном благополучии и самодовольной улыбочке заставили меня заглянуть в себя, и я понял, что пора менять курс. Дети давно разлетелись из гнезда, а я на своих многочисленных руководящих должностях только и делаю, что руками вожу, фигурально выражаясь. Предложения высшего менеджмента принимаются автоматом, а мы на деловых обедах совета директоров говорим примерно то же, что успели сказать сотни раз за последние десять-пятнадцать лет. Чтобы не утомлять тебя долгим рассказом, скажу коротко, что я попытался склонить жену к тому, чтобы продать дом, раздать часть денег и начать все сначала, иначе, но ей предложение показалось не слишком заманчивым. Она говорит, что вросла корнями. А как же прекрасный сад, говорит она, чудесный вид, и пятое, и десятое, — в общем, она не захотела. Недели шли, а я все не мог успокоиться, пока сегодня утром меня не осенило, что надо мне на время перебраться сюда. К тебе поближе, подумал я. Мы могли бы иногда поболтать, помочь друг другу чем сможем, так я думал. Не знаю, как ты к этому отнесешься.
— Видишь ли, — говорю я, — переселясь в лес, я в первую очередь хотел избежать общения с людьми, так что, боюсь, этот замысел много потеряет, если нас тут соберется толпа. С другой стороны, я не могу запретить тебе жить здесь. Лес такой же твой, как и мой.
— Золотые слова, — бормочет Боссе и сонно откидывается на коврике. — Лес мой, — бубнит он мечтательно, снова погружаясь в дремоту.
Когда Боссе засыпает, я нацепляю лыжи и совершаю долгую пробежку, чтобы совладать с собой, привыкнуть к новой ситуации. Неужели мне не суждено побыть одному даже в лесу? Обескураженный, ищущий себя сторонник правых в качестве компаньона — это уж ни в какие ворота. Я довольно долго растравляю себе душу подобной риторикой, а в результате, встретив пятого уже человека, прогуливающегося но лесу с фонариком на лбу, вдруг сатанею. Я толкаю его в снег и срываю с него и фонарик. и прилагающийся к нему тяжеленный, ну курам на смех, аккумулятор. Его заряда хватит дойти до мыса Нордкап в сиянии прожектора. Что за безобразие?! — кричу я. Что за страна такая, где несчастный человек не может вечером спокойно погулять, побыть наедине со своими мыслями? Почему ему все время должны светить в глаза какие-то типы, которые шляются по лесу с фонарем на лбу? Вот я, например, отлично вижу и лыжню, и деревья. Ты хоть понимаешь, что это бред — хо-дить с фонарем? Он тихо кивает. Тогда ты, наверно, понимаешь и то, что я вынужден конфисковать твой фонарь? Он снова кивает. Хорошо, говорю я. Иди и больше не попадайся мне здесь с фонарем. Еще меня раздражает, что ты носишься как угорелый. В другой раз ходи медленно. Уговор? Уговор, подтверждает он. Я помогаю ему подняться на ноги. Чуть отряхиваю его от снега и дружеским тычком в плечо предлагаю продолжать прогулку.
