Роза Галилеи - Шенбрунн-Амор Мария (лучшие книги онлайн txt) 📗
— Анья, — начал примирительно, словно имел дело с вооруженной пистолетом буйнопомешанной, — то, что случилось, — большая, я согласен, очень большая неприятность. — Привык, что Аня не имела права доставлять никому никаких неприятностей, ей-то даже коньяка нельзя. — Но давай не будем делать из этого несчастье на всю оставшуюся жизнь! Я прекрасно понимаю, сколько надежд у тебя… у нас было связано с этой беременностью.
Стоит ему переубедить ее, он освободится и немедленно покинет ее, чтобы никогда больше не попасть в подобный переплет. Улетит к своей дряни, а ее бросит. Даже до вранья не унизился! А ведь помани он фата-морганой преданности и любви, наобещай, что останется с ней, то она бы за ним, как дети за флейтистом, — хоть в абортарий.
С тех пор как Аня наткнулась на его флиртующие эсэмэски, мысль о грозящем разводе стала неотвязчива, как наступление зимы, старости и смерти. Не давала заснуть, витала в одиноких сумерках, давила, душила хмурыми зимними днями, угрожала после каждого выкидыша. Ребенок, именно больной, нуждающийся в них ребенок, положит конец этой муке. Создаст очаг счастья, тепла и любви. Аня станет нужной, необходимой. Ее потребность заботиться давно уже выросла до невроза. Пока вскипал чайник, она разбирала посудомойку, проходя по комнатам, протирала пыль, зайдя в оранжерею, тут же принималась подрезать листья, поливать, подвязывать. Никогда не спускалась с этажа на этаж с пустыми руками — ведь заодно можно принести в спальню постиранное белье, выкинуть журналы, собрать мусор.
Вот и сейчас встала, чтобы сделать ужин. Куриные ножки или бараньи ребрышки? С рисом, конечно. Она всегда готовила рис, хотя сама любила картошку. Потому что гораздо больше хотелось угодить мужу, чем наесться жареной картошки. Конечно, Джона в этом винить нечестно. Заботиться — было ее способом привязать к себе. А как еще она могла удержать мужчину, который не интересовался ничем, кроме своей работы и политики, и не отличал Брамса от Баха? Но он не имел права доводить жену до того, что она боялась, что он уйдет к другой, если она не будет ублажать его. Он должен был вести себя так, чтобы ей хотелось баловать его без каких-либо задних мыслей!
— Я тоже поначалу впала в отчаяние, но сейчас подумала — может, это как раз к лучшему? Мы полюбим его, я столько раз читала, как много счастья дарят такие дети!
— Господи, хоть бы все это оказалось дурным сном! — закрыл лицо ладонями.
С какого именно момента, Джон? С их знакомства в Москве, куда он ездил по делам своей биотехнологической фирмы и где она играла Шопена на приеме, устроенном в их честь московскими партнерами? Или с того дня, когда он после полутора лет переписки через Гугл-переводчик, бестолковых, запинающихся бесед по скайпу и трех приездов все-таки решился предложить ей руку и сердце? А может, с тех пор, как его жизнь озарил маркетинг? Конечно, он тоже чувствовал себя попавшим в ловушку, но ей было несравнимо хуже, и только справедливо, что он больше не хозяин положения. Она высыпала в раковину пяток картофелин: отныне меню без оглядки на Джона. И без оглядки на него она решит, иметь ей ребенка или нет.
«Речь — клевета, молчание — ложь. За пределами речи и молчания есть выход», гласит буддистская поговорка. Вот он, этот выход, — в маленьких, мягких, теплых, нуждающихся в ней ручках, одна цепко держит ее руку, а другая — руку отца.
Да, с больным ребенком он ее никогда не бросит. Это было бы для пристойного члена общества непредставимым нарушением всех впитанных им нравственных заповедей и социальных норм. Даже его мать, чванливая вдова невропатолога, осуждавшая мезальянс ненаглядного сынули с русской эмигранткой, пришла бы в ужас. Это пока Аня была бездетной, свекровь при виде ее поджимала крашеные губы в ниточку. Но ребенок обязывает, а больной ребенок обязывает во сто крат. Здорового каждая может родить, хоть выдра из маркетинга.
В Америке к особым детям относятся сочувственно, а их родители вообще ходят с нимбами на головах. И главное — мужчина с подобной обузой уже не покажется лакомым куском разрушительницам чужих семейных очагов. А вот ей и Чижику любящий отец и верный муж останется нужен навсегда! Вспомнилась еще одна подходящая буддистская пословица: «Не взять то, что даровано небом, значит наказать самого себя»!
Но Джон был глух к дзеновской мудрости:
— Анья, о себе я уж не говорю, но подумай, разве ты сама хочешь такого? Это то, что ты намеревалась принести в мир? Честно? Посмотри на себя, ты же о самой себе не в состоянии позаботиться… Анья… — Почему она раньше не замечала, как противно он коверкает ее имя? — Ведь тебе это оказалось бы гораздо тяжелее, чем мне. Я уверен, что лучше человеку вовсе не рождаться, чем родиться дефективным! Только представь, каково придется несчастному дебилу, когда у него никого в мире не останется…
Теперь он убеждал проникновенно, даже голос дрожал. От первоначального отстраненного участия, с которым на похоронах к вдове подходят, и следа не осталось.
— Ты нужен мне, Джон, и мне тоже нужно быть кому-то нужной. Он теперь в нашей лодке, понимаешь? Выплывать, так вместе с ним, тонуть, так тоже вместе.
Так растерялся, что на секунду стало его жалко. Но никто ведь не прыгнет в холодный океан, лишь бы облегчить другому спасательную шлюпку. Ему просто нужно время, привыкнуть к этой мысли.
— Анья… — Умоляюще сцепил руки: — Представь, что меня рядом нет…
Вот это он напрасно.
— Не смей меня так называть!
— Почему? А как я должен тебя называть?
— Любимая? Дорогая? Хани? Жена? — швырнула на противень ребрышки. Когда последний раз он называл ее «хани» — сладенькой? Когда обнял без напоминаний? Когда поцеловал без того, чтобы она сунула ему губы?
— Хани, — повторил он так ласково, как только смог бы человек под дулом револьвера, — я тебя умоляю, только представь, что это за жизнь! И ты же не вечная!
Трусливый лицемер пытается выдраться из капкана собственной порядочности, не отгрызая себе самоуважения. Не получится.
— Я? Джон, я уже одна с этой проблемой? Я хочу его. Я хочу нашего сына. У меня больше никого нет.
— Хани, — опять сплюнул это слово, словно мокрицу, — ты понимаешь, что ребенку с синдромом Дауна надо посвятить жизнь?
А на что еще ее жизнь нужна? Гладить Джону рубашки, в которых он с маркетингом встречается?
Последние дни до заморозков, а у нее целый мешок луковиц лилий и тюльпанов пропадает. Накинула куртку, вышла через сетчатую веранду в сад. Теперь он никуда не улепетнет.
Снаружи было холодно, влажно, деревья сердито стучали голыми ветвями, сыро пахло гнилыми листьями. На коленях ползала вдоль границы участка, подтаскивая за собой пакет с удобрениями, совок и мешок с цветочными луковицами.
По большому счету кто у нее есть, кроме Чижика? С братом отношения разладились, хоть квартира и осталась за ним, немногочисленные подруги — две соседки, Джулия и Нэнси из районного книжного клуба, да две мамы учеников — Полина с Катей, тоже импортные жены. Других в эту глухомань калачом не заманишь. Да какие это подруги? Так, приятельницы. Настоящая родная душа — только Натка, на Аэропортовской осталась. Прочее окружение — партнеры и сотрудники мужа.
С остервенением копала ямки, в каждой хоронила луковку вниз корешками, добавляла удобрения и засыпала черноземом. Весной наружу вылезет росток. Сколько всего произойдет до тех пор! Пусть. Непереносимо и дальше проводить одинокие дни никому не нужной, бессильной и беззащитной.
Джон вышел на крыльцо, постоял, не зная, что сказать, или собираясь с духом, но заверещал мобильник, и он поспешно вернулся в дом. Включил на кухне свет, в саду сразу потемнело. Освещенная внутренность кухни с деревянными шкафчиками вишневого дерева, с висящими под потолком медными кастрюлями из холодного сада выглядела уютной и заманчивой как внутренность кукольного домика. Казалось, там живут кудрявые детишки, добрая мама в фартуке варит густой суп, серьезный папа в очках помогает делать уроки, а по углам развалилась пара кошек и вертится под ногами большой, лохматый пес.
