Раз в год в Скиролавках - Ненацки Збигнев (книги онлайн полностью бесплатно txt) 📗
Это грустно, но никогда она уже не встречала этой руки, хотя на следующий год снова в купе были разбиты лампочки, а темнота скрывала обещание наслаждения. Ни из одного купе не долетал до нее и запах сушеных слив. Но где бы и когда бы она его ни чувствовала — в магазине или в чьей-то квартире, — всегда ее охватывало возбуждение и желание пережить наслаждение. Этот запах рождал в ней страдание — она сама его, впрочем, вызывала, утаскивая у матери несколько сушеных слив и, как что-то грешное, пряча их в ящике ночного столика. Каждый вечер, когда гасили свет, она выдвигала этот ящик и вдыхала их аромат, прикасаясь пальцами к своим органам и воображая себе, что это делает тот, из темного купе. Она научилась достигать наслаждения, похожего на то, но уже не такого сильного, не такого упоительного. Впрочем, может, это наслаждение было еще большим, но ему недоставало таинственности и свежести первого открытия.
Невинность она потеряла с одноклассником за два дня до Рождества, в пустой квартире его родителей. На столе в кухне там стояла тарелка с сушеными сливами, приготовленными для рождественского компота. С тех дней она любила сумрак, езду в переполненных трамваях и автобусах. Она обожала случайные прикосновения мужских рук к ягодицам, бедрам, груди, любила, когда на нее вдруг наваливались тела при торможении или на поворотах. Непомуцен предложил ей и Эльвире покататься по озеру. Ночью они втроем лежали в тесной кабине яхты, он посередине, они по бокам. Яхта покачивалась на волнах, и в этом было что-то от мчащегося поезда. Кроме этого, царил мрак, и она чувствовала блуждающую по своему телу руку мужчины. из-за присутствия Эльвиры они не могли позволить себе ничего большего, он только прикасался к ней и ласкал в темноте. Может, именно поэтому она полюбила его и стала его женой. Может быть, поэтому в запахе его пота было для нее что-то от аромата сушеных слив. От Непомуцена она хотела, чтобы он брал ее в темноте, а перед этим долго в сумраке прикасался к ее нагому телу. Доктор тоже когда-то в темноте дотронулся до ее груди — случайно или намеренно. Но с тех пор она любима его насыщенное никотином дыхание и очень сильно хотела знать, каким образом он унижает женщину, прежде чем в нее войдет. Наверное, он это делал во мраке, в густой тьме. Да, позже он прикасался к ее груди даже днем, в своем кабинете, когда она заходила к нему посплетничать или немножко поболтать. Она любила и эти прикосновения, так же, как запах его волос, пропитанных ароматом сигаретного дыма. Но чаще и полнее ее ночные грезы заполняла картина, которую кто-то ей случайно подсунул — может, доктор, может, Непомуцен, может быть, Рената Туронь. О той темной ночи, когда вся деревня идет на мельницу, и там, на сене Шульца, в темноте, в шуме учащенного дыхания, люди взаимно утоляют голод своей любви. Они все знакомы, но темнота делает их незнакомыми, отгораживает друг от друга и одновременно позволяет сближаться. Она была уверена, что среди множества мужчин она различила бы своими ноздрями тело доктора и его дыхание, а он — может, даже и не зная, с кем он это делает, — унизил бы ее без стыда.
…Прямоугольники окон в спальне были уже неразличимыми. Пани Басенька задрала юбку и прикоснулась рукой к своему лону. Оттуда исходила сладкая боль возбуждения, такая сильная, что она даже тихонько застонала. Решительным жестом она стянула плавки, встала с постели, набросила на плечи шерстяной платок и вышла из дома. Ее поразила глубокая тьма, она не видела ни калитки, ни даже собственных рук. Говорили, что нельзя брать с собой фонарь, никакого света, надо идти, как слепец, натыкаясь на деревья, спотыкаясь о камни, ориентируясь по звуку шагов других людей. За калиткой на шоссе она остановилась и начала прислушиваться. В ночи сорвался западный ветер, разогнал туман и овеял землю влажным дуновением. Расшумелись клены, растущие вдоль дороги, в соседствующей с домом писателя усадьбе Галембков время от времени постукивал о стену плохо прикрепленный ставень. Сначала она думала, что это эхо чьих-то шагов, но, когда стих ветер, поняла, что на шоссе она совершенно одна. Вдруг ее охватил ужас, что она опоздает, не успеет, что счастье ее минет. Она двинулась с руками, выставленными вперед, чтобы не наткнуться на ствол придорожного клена, ощущая твердость асфальта под тонкими подошвами туфелек. Нигде не горел ни один огонек, но все усиливающийся шум деревьев говорил ей, что она приближается к кладбищу. Она заметила тусклый свет в окошке курятника в усадьбе Вонтруха и уже точно знала, где она находится. Сразу за забором, окружающим усадьбу солтыса, надо было свернуть на полевую дорогу к мельнице.
И снова она остановилась, прикрывая рукой рот, чтобы заглушить свое дыхание. Несмотря на ветер, громко скулящий в ветвях деревьев на кладбище, она отчетливо слышала звук шагов множества людей, приближающихся по шоссе. Никогда она не была на старой мельнице, только видела издалека, что в ее черную от времени деревянную коробку ведут двустворчатые ворота, а сбоку находится островерхая, опирающаяся на четыре колонны крыша, под которую осенью и весной складывали искусственные удобрения в пластиковых мешках. Она ждала в темноте, чтобы кто?нибудь наконец подошел и обогнал ее во мраке, а она могла бы пойти за ним. Но никто ее не обгонял, люди находили какую-то более короткую дорогу между плетнями или шли прямо через луг, простирающийся возле старое мельницы.
Наконец она пошла вперед по твердой дороге, усеянной большими камнями. Она спотыкалась о них, однако стойко шагала, удаляясь от шума кладбищенских деревьев. Она знала, что идет правильно, потому что все отчетливее где-то поблизости шелестели на ветру пустые пластиковые мешки. И отовсюду, со всего луга, теплый ветер приносил отзвуки человеческих шагов.
Перед ней шла, похоже, какая-то женщина, наверное, Халинка Турлей, потому что ноздрями она почувствовала тонкий запах духов «Черный кот». Немного сбоку должен был идти стажер, пан Анджей, потому что до нее долетел запах рыбных консервов. Она улыбнулась при мысли, что, может быть, не художник Порваш, а воняющий рыбой стажер повалит на сено пани Халинку, задерет ей платье кверху и добудет из нее тихий мышиный писк. Жаловался когда-то лесничий Турлей, что его жена сразу после свадьбы издала в постели громкий крик, потом уже только попискивала, как мышь, а спустя несколько лет замужества молчала в постели. Только художник Порваш мог раскрыть ее уста для крика наслаждения — не он ли идет рядом со стажером? От него пахнет льняным маслом и лаком, как в его мастерской. Но в нескольких метрах с другой стороны — кто там тяжело ступает, пахнет мылом? Это, кажется, походка жены лесника Видлонга — так тяжело может идти женщина с толстыми ляжками и огромным задом, с грудями, на которые даже в Бартах нет подходящего лифчика. Возбуждающим ей показался рассказ, которым сразу, когда был пойман убийца маленькой Ханечки, попотчевал ее Непомуцен. Кажется, как это вытекало из показаний молодого Галембки, однажды ночью Видлонгова выпятила свой большой голый зад, и мужчины брали ее стоя, слушая призывы: «Еще и еще, ведь я уже не беременею». Это должно было быть чудесно для нее, так, ночью, в темноте, отдаваться стоя нескольким мужчинам. Она даже, наверное, не знала, кто до нее добрался. И при этой мысли пани Басеньке сделалось горячо, отозвалась сладкая боль, излучающаяся из промежности. Она развязала платок на груди, шею овеяло влажное дуновение ветра. Она сразу ощутила озноб, но, может быть, потому, что в тот момент подумала о Крыщаке и его единственном желтом зубе, торчащем из десны. Что она будет делать, если это старый Крыщак повалит ее на сено и залезет рукой меж бедер? Конечно, она оттолкнет его от себя и будет искать мужчину, чьи волосы пахнут сигаретным дымом. Ведь только ради него она идет на старую мельницу, чтобы он унизил ее в темноте и чтобы узнать его тайну.
