Историческая личность - Брэдбери Малькольм Стэнли (читать книги TXT) 📗

– Что это такое? – спрашивает Говард, помахивая большим серым конвертом, одним из официальных университетских конвертов для сообщений комитета.

– Повестка дня факультетского собрания, – говорит мисс Хо. – Очень хорошо напечатана.

– О, я прочитаю ее со всем тщанием, – говорит Говард, – если ее напечатали вы. Вы сделали себе прическу. Мне нравится.

– Он хочет что-то вызнать, – говорит мисс Хо, глядя на мисс Пинк, – ему всегда нравятся мои волосы, если он хочет что-то вызнать.

– Нет, мне правда нравится, – говорит Говард. – Послушайте, я только заглянул в эту повестку; вы не внесли фамилию профессора Мангеля в список выступающих гостей.

– Ее там не было, – говорит мисс Хо, – вот почему.

– Должно быть, какая-то ошибка, – говорит Говард.

– Вы хотите, чтобы я проверила у профессора Марви-на? – спрашивает мисс Хо.

– Нет, – говорит Говард, – не надо. Я сам поговорю с ним об этом. А вы не могли бы просто внести ее в список?

– Нет-нет, доктор Кэрк, – говорит мисс Хо, – повестка уже завизирована.

– Да, конечно, – говорит Говард. – Ну, удачного печатания.

Он выходит из деканата; он идет назад по коридору. Студенты смотрят на него с пола. Двое строительных рабочих на лестнице снимают с потолка панель, чтобы получить доступ к внутренностям коридора; вся башня пребывает в перманентном состоянии доделывания. Он останавливается перед темно-коричневой дверью; на ней табличка с его собственной фамилией. Он достает из кармана ключ; он отпирает дверь; он входит внутрь.

Комната дышит сыростью в мокром тусклом свете; это простой прямоугольник с некрашеными стенами из шлакобетона, приводимый в архитектурных журналах как доказательство прямодушной честности Каакинена. Все комнаты в Водолейте такие – голые, простые, повторяющиеся, и каждая являет собой образец всех остальных. Обстановка стандартная, включает следующее: один письменный стол с черной крышкой; одна серая металлическая настольная лампа; одна простая стеклянная пепельница; один трехъящечный картотечный шкафчик фирмы «Роунео-Виккерс»; одно красное рабочее кресло; одно небольшое серое покойное кресло; одна серая металлическая корзина для бумаг; штабель из четырех (4) черных пластмассовых стульев с сиденьями, подогнанными под форму средних стандартных ягодиц; шесть (6) подвешенных книжных полок на стене. Говард, который любит экономичность, практически ничего своего не добавил; единственный знак его присутствия – плакат с портретом Че, приклеенный скотчем к шлакоблочной стене над черным письменным столом. Имеются большие, ничем не занавешиваемые окна; за окнами точно в центре можно видеть высокий фаллос трубы котельной, формой напоминающий ламповое стекло, абсолютный фокус, точку максимального архитектурного доминирования над всем университетом, замену донжона, или шпиля, или колокольни. Говард вешает свое пальто на крючок за дверью и зацепляет за него свою кепку; он кладет свой дипломат на письменный стол; он приступает после своего летнего отсутствия, когда кабинет находился на милости уборщиц, к восстановлению своего пребывания здесь. Он садится в красное рабочее кресло перед письменным столом с черной крышкой, включает настольную серую металлическую лампу, достает повестку дня из большого серого конверта и открывает трехъящечный картотечный шкафчик фирмы «Роунео-Виккерс» и кладет повестку в ячейку; сминает большой серый конверт и бросает его в серую металлическую корзину для бумаг. Покончив с этой Работой, он встает, идет к окну, поправляет пластиковые жалюзи и смотрит на дождевые струи, которые очень мокро падают на воплощение замыслов Каакинена, которое простирается внизу, далеко внизу под ним. Внизу на Пьяцце мельтешение студентов; на фоне величественного стиля каакиненской перспективы под дождем – маленькие личные стили людей, которые всегда меняются от осени к осени в изменении ритма человеческого самовыражения, которое удлиняет или укорачивает юбки, добавляет волосы человеческим лицам или убирает их, меняет осанку и походку. Все это заслуживает серьезного внимания истинных исследователей культуры, подобных Говарду: он стоит у своего окна высоко в стеклянной башне и исследует последние утверждения человеческих сдвигов. Университет расширяется год от года; новый корпус, новый тротуар, новые водные протяжения неумолимо влекут его к более полному самоосуществлению. Он функционирует только десять лет; но за эти десять лет он проделал все, даже проиграл заново весь индустриальный процесс современного мира. Десять лет назад этот участок земли был мирным пасторальным Эдемом, обителью коров и лугов, и фокусировался вокруг Водолейт-Холла, елизаветинского здания с башенками, теперь скрытого от взгляда массивными конструкциями, которые выросли на лугах и жнивье. В Водолейт-Холле горделиво прогуливались павлины, как и первые студенты, приятные, симпатичные, выходящие за все рамки люди, стилисты совсем иного рода, чем нынешнее поколение, изобретатели обществ и лекций и концертов, ловкие души, которые, когда приезжали фотографы цветных приложений – а в те дни они приезжали постоянно, – отлично фотографировались и имели репутацию готового материала для новой современной интеллигенции. Солнце тогда светило постоянно, то же самое солнце, которое светило на Англию первого десятилетия ХХ века; студенты занимались в старинной библиотеке Холла, окруженные бюстами Гомера и Сократа, фолиантами в кожаных переплетах, которые практически никто не тревожил с наступлением времен романтизма, а летом так в лабиринте из боярышника, который садовники почтительно подстригали вокруг них. Преподаватели без устали собирались, обновляя, планируя, творя новые курсы, новые будущие, новые причины для поездок в Италию; царил неиссякаемый оптимизм, повсюду была новизна, и приехал Каакинен, и посмотрел на траву, и возмечтал мечты, пока коровы пялились через живую изгородь во рву на его «порше». Год спустя лабиринт из боярышника исчез; его место заняло здание, первое из современных общежитий, нареченное Гоббсом, с круглыми окнами-иллюминаторами до самого пола и прозрачными финскими занавесками и указателями строчными буквами. Феодальная эра кончалась; еще через год она безвозвратно ушла в прошлое, когда преподавание перекочевало из Водолейт-Холла, который стал административным зданием, в светлые новые здания, некоторые высокие, некоторые длинные, некоторые квадратные, некоторые круглые, которые начали вырастать там и сям по всей территории. Появились еще два общежития – Кант и Гегель; садовники, чью почтительность отвергли, отправились в более зеленые пределы; служащие на машинах со щетками подметали новый асфальт.

Ибо теперь университет начал секретировать свою историю четкими ежегодными этапами, словно дерево; и в капсюльной форме это была история современности, нового времени. Возникла буржуазия (свои двери открыли Гуманитарный факультет и факультеты Естественных Наук); произошла промышленная революция (в строй вступили Торгово-промышленный Корпус и Инженерный Корпус); пришла эра толп и заводов (настал черед стеклянной башне Социальных Наук). Солнце сияло реже; студенты реже и реже появлялись на страницах газет и выглядели по-другому – менее самоуверенными. Во всех новых корпусах были туалеты со странными современными символами мужчины и женщины на дверях, почти неразличимые; появились Новые студенты, и они смотрели на двери и на себя и друг На друга; они смотрели и задавали вопросы вроде: «Что такое человек все еще?» – и жизнь продолжалась. Gemeinschaft уступил Gesellschaft [6]; единение сменилось преходящими, мимолетными контактами городской жизни; люди приходили в университет и исчезали; были назначены психологи, специалисты по социальным проблемам, чтобы помогать им на темных путях их тоскливых страхов. К 1967 году, когда там водворился Говард, выяснилось, что ни один преподаватель не был в состоянии запомнить фамилии и отличительные черты всех студентов, которым он преподавал, охватить в личном контакте все количество коллег, вместе с которыми преподавал. Были такие, кто чахнул и говорил, что больше – это хуже, больше людей – жизнь хуже; но, как объяснил им Говард, просто университетская община растет. Она росла и росла, все больше и больше. В 1968 году, в год после водворения Говарда, утвердился полномерный пролетарский статус: студенты ходили в рабочих робах и говорили, что они больше никакая не элита, и вопили: «Круши, круши!» – и было введено современное гражданство. Так это и продолжалось; в 1969 году экзистенциалистские разоблачения, бедствия текущего момента, современные условия плюрализма и относительности получили официальную аккредитацию с открытием мультиконфессиональной часовни, названной во избежание конфликтов Центром Созерцания; ребе и гуру, этические безбожники и макробиотические органики председательствовали на том, что скрупулезно не было названо ее освящением. В 1970 году технотронный век стал официальным; был создан Компьютерный Центр, и он начал с того, что снабдил каждого обитателя академгородка карточкой с номером, сообщавшей им, кто они такие, – информация, ценность которой непрерывно возрастала.