Я отвечаю за все - Герман Юрий Павлович (книга регистрации txt) 📗

Доктора ушли, поварчивая друг на друга и бросая сердитые взгляды на того, кто казался им в наибольшем выигрыше, но в общем довольные новыми порядками. А Устименко принялся подписывать бумаги и сразу раззевался с устатку и еще оттого, что всякие бумаги вызывали в нем непременно зевоту.

— Невнимательны вы, родственник, — сказала Люба. — Не вчитываетесь. А вдруг я не то написала.

— А я вам, Любаша, доверяю.

— Надо же доверять и проверять.

— Я выборочно проверяю. Вдруг в одну бумагу возьму и вопьюсь.

— Вы-то?

— Я-то. Кроме того, мы руководим лично, а не через канцелярию. У нас живое руководство.

В это время вошла Беллочка-секретарша и сказала без всякой почтительности, словно бы Люба была и не начальник, а подружка:

— Из Гриднева Степанова вам опять звонит, возьмите трубку. В четвертый раз сегодня, вас все не было.

— Из Гриднева? — как бы удивилась Габай.

— Господи, ну, которая всегда звонит…

Устименко взглянул на Любу, она ярко покраснела. Сам не замечая, как это сделалось, Владимир Афанасьевич отложил бумаги. И оттолкнул их от себя ладонью.

— Да, я слушаю, — сказала Люба. — Да, я, я. Нормально. Нет, слышу. Кровь пока не переливали…

Он все смотрел на нее — она отвела от него взгляд. Багровый румянец все сильнее, все жарче заливал ее щеки. Устименко быстро закурил, спичка догорала в его пальцах, он не замечал.

— В общем, позвоните мне вечером домой, — вдруг быстро нашлась Люба. — Сейчас у меня народ.

Спичка догорела в пальцах, Устименко зашипел и протянул руку к телефонной трубке.

— Это Варвара Родионовна? — спросил он.

Она кивнула. Глаза ее засияли — может быть, она догадалась, что сейчас произойдет. И сказала громко, громче, чем следовало:

— Подождите. Сейчас с вами будут говорить.

— Варька? — спросил он.

Гриднево не ответило. Но Устименко слышал, знал — она дышит там в трубку. Люба вдруг выскочила из комнаты и плотно закрыла за собой дверь.

— Это я.

— Да, — сказала она, — ты.

— Тебя интересуют мои лейкоциты или лично я?

— Лейкоциты, — глухо ответила она.

— Варька, не придуривайся, — тяжело дыша, сказал он. — Хватит нам, мы старые люди.

— Да, старые…

— И хватит, довольно…

— Что — довольно?

Звук ее сиповатого голоса вдруг пропал.

— Гриднево, Гриднево, — страшно испугавшись, закричал Устименко, — Гриднево, станция, черт бы вас задрал…

— Не ругайся, — попросила Варвара, — тут шнур перекручен, я поправила. Слышишь?

Он молчал, задохнувшись.

— Слышишь? — так же испуганно, как он, закричала она. — Ты слышишь, Володя?

— Да, да, я тут, слышу.

— Ты есть? — вдруг спросила она. — Это ты? Правда ты?

Наверное, она плакала. Или ему так казалось?

— Я тут сижу, — сказал он. — Люба ушла. Я могу говорить все.

Теперь она ждала. Провод ждал. Трубка ждала.

— Скажи! — услышал он.

— Ты знаешь. Ты всегда знала. Ты все знала.

— И ты знаешь.

— Да, и я знаю.

— Ты сидишь в Женькином кабинете?

У него не было сил отвечать. Какой такой Женькин кабинет? Он даже не понял, о чем идет речь. Не понял, что он, в сущности, еще ничего не сказал. Не было сил понять.

— Ты опять уйдешь? — спросила Варвара. — Как же так, Володечка? Всю жизнь ты уходишь и не оборачиваешься. А я смотрю тебе вслед.

— Я был кретином, — сказал он.

— Я не слышу, — закричала она, — не слышу ничего. Володя, Володя, говори, говори же…

— Сегодня! — закричал он. — Сегодня же…

— Сегодня? Что — сегодня? Я не слышу, ты опять пропал… Провод, шнур…

— Ты прижми, — все кричал он, — прижми шнур…

Они пугались по очереди. То ему, то ей казалось, что их разъединили.

— Ладно, — сказал он. — Если можешь… Пожалуйста, Варя…

— Да, — со всегдашней своей готовностью, словно тогда, в юности, как бы мчась к нему навстречу, сказала она, — да, конечно, да, сегодня…

— Сегодня же! — обливаясь потом слабости, крикнул он. — Непременно. Я теперь живу в больнице. В первой хирургии. Ты меня слышишь, Варя, Варька?

— Слышу, — уже не стыдясь слез, рыдая навзрыд, сказала она, — как же я могу не слышать, глупый человек, — сегодня!

— Сегодня, — повторил он, — пожалуйста, я очень прошу тебя, сегодня. Ты сядь на попутную, через вас идут из Каменки. Или найми. Найми, — закричал он, — пожалуйста, это же нетрудно, это возможно…

Она слушала молча, крепко прижав трубку к уху. И не дышала. Никогда еще не слышала она ничего подобного.

— Слышишь?

— Слышу.

— До свиданья, Варя.

Она молчала.

— Ты слышишь?

— Я Варька, — сказала она таким голосом, что ему перехватило дыхание. — Варька вас слушает. Перехожу на прием. Это все правда, или мне кажется? Скажи что-нибудь из той жизни. Прием.

— Какая собака собачевская, собачея, — сказал он быстро, — ты даже хорош в свободное время, в их отношениях наступила осень.

— Да, — сказала она, — спасибо.

— И еще — «я устала от тебя».

— Больше не надо, — сказала она. — Мы — есть.

— Да, — ответил он. — Мы — есть. Я жду тебя.

И осторожно положил трубку. Стало совсем тихо. «Необходимо дожить до вечера, — сказал он себе строго. — До нынешнего вечера. И тогда все будет отлично».

Когда вернулась Люба, он сидел в том кресле, в котором умер Богословский, и пил воду.

— У вас здорово бессмысленное выражение лица, — сказала ему Габай. — Ответственному начальнику департамента нужно иметь в лице уверенность, строгость и еще нечто вроде «я тебе покажу!».

— Ладно, — сказал Устименко, — будет! Ты что — сообщала ей бюллетени состояния моего здоровья?

Он опять заговорил с ней на «ты», забыв, что они в «департаменте».

— Там вас ждет какой-то старичок, — сказала Люба. — Он уже утром приходил. По важному и секретному делу.

— Врач?

— Его фамилия Есаков. Больше мне ничего не известно.

Бывший жилец родителей Инны Матвеевны Горбанюк вошел с почтительностью на лице, положил кепочку у двери на стул, поклонился и выразил желание побеседовать наедине, поскольку вопрос, с которым он приехал, «из дальних странствий возвратясь», является строго конфиденциальным.

— Я такими вопросами не занимаюсь, — сказал Владимир Афанасьевич, — Любовь Николаевна в курсе всех деталей здравоохранения области и города. Слушаю вас. Вот садитесь тут и говорите…

Ходатай по делам присел и покашлял в сморщенный стариковский кулачок. Морщинистое, дубленое лицо его выражало сомнение и недоверие.

— Ну? — спросил Устименко.

Есаков огляделся по сторонам.

— Тут дело касается вашего сотрудника, гражданки Горбанюк Инны Матвеевны, — быстро, но очень четко заговорил он. — Дело немалое, серьезное, ужасное. Эта мадам завладела сокровищем, которое я желал бы внести для пользы нашего государства, в том смысле, в котором это сделал гражданин Головатый Ферапонт в годы войны. Обстоятельства таковы: банки с сахаром, которые были мною ей — именно Инне Матвеевне — вручены, содержали в себе золото и различные изделия из благородных металлов…

— Стоп, — сказал Устименко. — Хватит.

— Это в каком же смысле «стоп»? — удивился старичок.

— А в таком, что вы не по адресу явились. Вам с вашим сообщением, наверное, следует обратиться в прокуратуру, в милицию, а…

— Но ведь, позвольте…

— Все, — сказал Устименко вставая. — С этим вопросом все.

Он был очень бледен. Есаков посмотрел на него снизу вверх, примерился к тому, что этот человек опирается на крепкую палку. И красивая женщина смотрела на него неподвижно-брезгливым взглядом.

— Ну что ж, все так все, — застегивая пуговицы пиджачка, сказал Есаков. — Если вы на такой сигнал не реагируете, то, конечно… Все понятно… Ну что ж…

Бормоча еще какие-то незначительные угрозы, он пошел к двери, подобрал свою кепочку и был таков. А Устименко, словно ничего решительно и не произошло, опять сел в кресло и стал читать бумагу из Сибирцев, где уже второй месяц бушевал тягчайший грипп. Незадолго до своего падения товарищ Степанов Е. Р., как было сказано в документе, весьма строго предупредил тамошних врачей насчет выдачи бюллетеней. Было сказано докторам, что они добры «за государственный счет» и что в дальнейшем он будет принужден наказывать тех медработников, которые потакают, швыряются и не блюдут…