Пианистка - Елинек Эльфрида (читаем книги онлайн .TXT) 📗

Они еще немного болтают, прежде чем начинается заключительная часть. Клеммеру хочется знать, почему домашние концерты постепенно отмирают, о чем он бесконечно сожалеет. Сначала умерли композиторы, а потом умирает их музыка, все хотят слушать только шлягеры, только поп и рок. Таких семей, как эта, больше не существует. Раньше их было много. Несколько поколений отоларингологов жадным ухом ловили звуки поздних квартетов Бетховена и раздирали ими свои глотки. Днем они смазывали больным воспаленное горло, а вечером приходило вознаграждение, и они сами воспалялись от Бетховена. Сегодня люди с высшим образованием в состоянии разве что топать ногой в такт слоновьим фанфарам Брукнера, превознося этого ловкого ремесленника из Верхней Австрии. «Презирать Брукнера — юношеское заблуждение, которым переболели многие, господин Клеммер, его понимаешь лишь с возрастом, поверьте мне. Воздержитесь от модных суждений, пока не станете понимать больше, коллега Клеммер». Молодой человек счастлив услышать слово «коллега» из профессиональных уст и тут же начинает распространяться о грезах Шумана и позднего Шуберта, прибегая к милым профессиональным выражениям. Он говорит о нежных полутонах, и собственный его тон при этом изъеден молью, словно серое на сером.

За этим следует дуэт Кохут — Клеммер, посвященный концертной жизни города и выдержанный в ядовито-желтой гамме. Molto vivace. [5] Этот дуэт хорошо отрепетирован. Сами они в концертной жизни не участвуют. Им позволено причаститься к ней только в качестве потребителей, хотя их квалификация достаточно высока! И все же они всего-навсего слушатели, тешащие себя иллюзиями о своих глубоких познаниях. У одной половинки дуэта, у Эрики, участие в концертной жизни едва было не состоялось. Увы, ничего из этого не вышло.

И вот они вдвоем мягко скользят над пыльными слоями полутонов, полумиров, промежуточных сфер, потому что в этих материях средний слой разбирается прекрасно. Этот хоровод открывается смиренным помрачением Шуберта. Если же воспользоваться словами Адорно, его открывает помрачение в шумановской Фантазии до-мажор. Оно простирается вдаль, в ничто, не заглушая при этом апофеоза осознанного угасания! Помрачение, которое не только не осознается, но даже не соотносится с самим собой! Оба они умолкают на мгновение, чтобы насладиться тем, что они произносят вслух в самом неподходящем для этого месте. Каждый из них считает, что он постиг глубины лучше другого, один — благодаря своей молодости, другая — благодаря своей зрелости. Они попеременно превосходят друг друга в гневе, обрушиваемом на профанов, на беспонятливых, здесь, к примеру, много таких собралось. «Взгляните на них, госпожа учительница! — Посмотрите на них внимательнее, господин Клеммер!» Узы презрения связывают обучающую и обучаемого. Это угасание жизненного света у Шуберта или у Шумана предстает как резкое противоречие тому, о чем думает толпа, гордящаяся своим здоровьем, когда она именует традицию здоровой и умиротворенно барахтается в ней. Здоровье. Тьфу, дьявол! Здоровье есть преображение того, чем оно является. Зрители, пачкающие программки филармонических концертов, своим отвратительным конформизмом превращают, вы только себе представьте, это самое здоровье в главный критерий серьезной музыки. Здоровье всегда держится победителей; все слабое отсеивается. Оно терпит провал у этих любителей ходить в сауны и писать на стенки. Бетховена они считают здоровым художником, вот только, к сожалению, он страдал глухотой. А еще этот чрезвычайно здоровый Брамс. Клеммер отваживается бросить реплику несогласия (и попадает точно в кольцо), что, мол, и Брукнер всегда выглядел очень здоровым. Клеммера самым серьезным образом ставят на место. Эрика скромно демонстрирует свои раны, нанесенные ей в личной схватке с музыкальной жизнью Вены и провинции. А потом она разочаровалась во всем этом. Тонко чувствующий человек, этот нежный ночной мотылек, обязательно сгорит на огне. «И поэтому, — говорит Эрика Кохут, — оба эти в высшей степени больных человека, а именно, Шуман и Шуберт, у которых даже фамилии на одинаковый слог начинаются, ближе всего моему израненному сердцу. Не тот Шуман, которого уже покинули все его замыслы и идеи, а Шуман накануне этого состояния! Самую малость накануне! Он уже ощущает, что его покидает разум, он страдает от этого тончайшими фибрами своей души, уже прощается с жизнью сознания, обращаясь к хору ангелов и демонов, однако он в самый последний раз собирается с силами, будучи уже не в состоянии полностью отдавать себе во всем отчет. Он с тоской вслушивается в то, о потере чего скорбит: в самое драгоценное, в себя самого. Это та стадия, на которой еще понимаешь, что теряешь, прежде чем полностью утратить себя».

Эрика прочувствованным тоном сообщает, что ее отец, полностью потерявший рассудок, умер в клинике «Штайнхоф». Поэтому в принципе к Эрике надо относиться бережно, она перенесла большие трудности. Эрика не намерена более говорить об этом, когда здесь ее со всех сторон окружает лезущее в глаза здоровье, однако она делает несколько намеков. Эрика хочет высечь из Клеммера определенные чувства и безоглядно прибегает к резцу. Эта женщина своими страданиями заслужила расположение мужчины, которого ей предстоит добиться, заслужила его до последней крошки. Интерес молодого человека снова вспыхивает ярким светом.

Перерыв закончился. Прошу вас, дорогие гости, займите свои места. Концерт продолжают вокальные сочинения Брамса в исполнении молодой, подающей надежды певицы-сопрано. А там и конец не за горами, все равно ведь никто не выступит лучше, чем дуэт Кохут — Хаберкорн. Аплодисменты звучат громче, чем до перерыва, все чувствуют облегчение оттого, что концерт подошел к концу. Раздаются крики «браво», на этот раз кричит не только мама Эрики, но и ее лучший ученик. Мать и лучший ученик Эрики боковым зрением следят друг за другом, оба кричат громко и энергично, испытывая друг к другу крайнее подозрение. Один явно чего-то добивается, с чем другой не хотел бы расставаться. Повсюду включают свет, зажигается и люстра на потолке, в этот прекрасный момент ни на чем не экономят. В глазах хозяина дома стоят слезы. Эрика сверх программы исполнила Шопена, и хозяина дома посещают воспоминания о ночной Польше, откуда он родом. Певице и Эрике, этой очаровательной аккомпаниаторше, преподносят гигантские букеты. Потом появляются две матери и один отец, которые тоже вручают букеты госпоже учительнице, занимающейся с их детьми. Молодой одаренной певице цветов больше не преподносят. Мать Эрики радушно помогает забальзамировать букеты с помощью папиросной бумаги, чтобы они не помялись в транспорте. «Мы дойдем с этими чудесными цветами до остановки, а там трамвай довезет нас прямо до дверей дома». Она экономит на такси и не экономит на квартире. Сразу же появляются неизбежные друзья и помощники, предлагающие отвезти их на собственной машине, но мать заявляет, что это лишнее. «Большое спасибо. Мы ни от кого не принимаем одолжений и сами не делаем одолжений никому».

Подходит Вальтер Клеммер и помогает своей учительнице надеть зимнее пальто с лисьим воротником, хорошо знакомое по музыкальной школе. Пальто прихвачено на талии пояском, меховой воротник очень пышный. Он помогает матери Эрики облачиться в черное каракулевое пальто. Он намерен продолжить разговор, который вынужден был прервать. С места в карьер он бросает несколько фраз об искусстве и литературе на тот случай, если фройляйн Кохут после того триумфа, который ей выпал, полностью опустошена музыкой. Он впивается в Эрику всей обоймой зубов. Он помогает ей надеть пальто, набираясь даже смелости, чтобы высвободить ее волосы, прижатые воротником, и аккуратно расправить их сверху. Он вызывается проводить обеих дам до остановки.

В мать закрадываются подозрения, которые пока нельзя высказать вслух. Эрика испытывает смешанную с опасениями радость по поводу знаков внимания, которыми ее осыпают. Лишь бы они не превратились в град величиной с куриное яйцо и не набили ей шишек! Еще ей подарили огромный конфетный набор, и коробку несет Вальтер Клеммер, буквально вырвавший ее из рук Эрики. Кроме того, ему доверили букет оранжевых лилий. Вся троица, отягощенная различными грузами, среди которых музыка — не самая легкая ноша, плетется к трамвайной остановке, сердечно попрощавшись с хозяевами. Молодые люди идут чуть впереди, мамуля за ними не поспевает, у них ведь ноги молодые. Однако у мамули зато есть возможность внимательнее наблюдать и лучше подслушивать. В Эрике возникает некоторая неуверенность, возникает уже сейчас, на этой ранней стадии, потому что бедная мамочка ковыляет позади совсем одна. Ведь обычно обе дамы Кохут наслаждаются тем, что идут рука об руку, обсуждая успехи Эрики и бесстыдно вознося их до небес. Сегодня место привычной матери занимает невесть откуда взявшийся молодой человек, а мать вынуждена следовать в арьергарде, совершенно подавленная и забытая. Материнские узы натягиваются изо всей силы и тянут Эрику назад. Эрика испытывает сильное неудобство оттого, что мать в одиночку шагает сзади. Она сама так захотела, что еще более усугубляет ситуацию. Если бы господин Клеммер не казался таким незаменимым, Эрика со всем комфортом шествовала бы рядом со своей родительницей. Они бы на пару пережевывали сегодняшнее событие и даже попробовали бы конфет из коробки. В ней возникает предвкушение домашнего тепла и уюта, которые ждут ее в их совместной квартире. Тепло оттуда никуда не исчезало. Может быть, они даже успеют посмотреть по телевизору последний фильм. Это прекрасный завершающий аккорд для такого звучного дня. А ученик жмется к ней все ближе. Не лучше ли ему сохранять дистанцию? Неловко ощущать рядом с собой пышущее жаром молодое тело. Молодой человек выглядит ужасно здоровым и беззаботным, отчего Эрика впадает в панику. Не намеревается ли он обременить ее своим здоровьем? Уютная компания вдвоем, в которую не берут никого лишнего, оказывается под угрозой. Кто как не мать позаботится о покое, порядке и уверенности в собственных четырех стенах? Всеми фибрами души и тела Эрику тянет оказаться дома, в мягком кресле перед телевизором, за надежно закрытой дверью. У нее свое любимое кресло, у матери свое, и мать кладет опухшие ноги на пуфик, обтянутый каракулем. Домашнее благополучие начинает давать сильный крен, потому что от этого Клеммера никак не отвязаться. Не собирается ли он вторгнуться в их жилище? Эрика больше всего хочет снова оказаться в матери, мягко качаясь на теплых волнах ее околоплодных вод. Снаружи так же тепло и влажно, как внутри тела. Эрика цепенеет от мысли о матери, когда Клеммер прижимается к ней слишком плотно.