Генерал армии мертвых - Кадарэ Исмаиль (книга регистрации .txt, .fb2) 📗
— Эй, приятель, — крикнул я ему, — привет!
Он перестал свистеть и вскочил на ноги. Мы обнялись, как старые знакомые, хотя раньше и в глаза друг друга не видели, а затем уселись на порог.
— Ты откуда? — спросил я его.
— Полк «Слава», — ответил он.
— А я из «Железной дивизии».
— Был в «Железной», — сказал он. — Теперь-то мы оба не имеем к ним никакого отношения.
Мы расхохотались.
— Как тебя сюда занесло? — спросил я. — Давно ты драпанул?
— Четыре месяца назад, — ответил он. — А ты?
— Два с небольшим.
— Здесь работаешь?
— Да.
— Красивое место, — сказал он, — точь-в-точь Швейцария.
— Ты с кем сюда приехал? — спросил я его.
Он чуть не лопнул от смеха.
— Со своим «хозяином», — сказал он. — Принесли молоть два мешка кукурузы.
— Ну, а как там? — спросил я. — Я совершенно оторван от мира и понятия не имею, что творится. Что там с войной? Когда она кончится?
— Поговаривают, что скоро кончится, — сказал он. — Наши наверняка долго не продержатся.
— А мы? С нами-то что будет?
— А мы вернемся на родину, когда война наконец закончится.
— А не придется нам отвечать за то, что мы смылись с войны?
— Ты в себе? — удивился он. — Что ты мелешь? Перед кем мы, по-твоему, должны за это отвечать? Это перед нами будут отвечать те, кто послал нас на войну.
У меня просто на душе потеплело от этих слов, и мы закурили.
— Здесь таких, как мы, солдат хоть отбавляй! — сказал он. — Здешним крестьянам позарез нужны батраки, потому что почти все их сыновья ушли в партизаны. Они охотно берут к себе солдат, правда, опасаются, нет ли среди нас шпионов. Наши тут чего только не делают — коров пасут и пашут и даже сидят в няньках у детей.
— Надо же, до чего дошло! — сказал я со смехом.
— Что значит «до чего дошло»? Скажи лучше, как прекрасно, что нам дают возможность выжить! Может, мы уже гнили бы в какой-нибудь канаве и никто бы даже не знал, где искать наши кости.
— Это верно.
— А как у тебя тут насчет женского пола? — спросил он.
— Никак, — ответил я.
— Да, с этим везде туго. Один из наших приударил тут за какой-то девицей, так его отлупили будь здоров как и выгнали.
Я промолчал.
— А у тебя, приятель, мне кажется, дело на мази, — сказал он, блестя серыми хитрыми глазами. — Я уже видел дочку твоего хозяина. Что надо девочка.
— Ты в себе? — сказал я ему. — Я и думать не смею. Ты же сам говорил, как они поступают в таких случаях.
— Говори, говори, но здесь-то все по-другому. Тихое, красивое место, прямо Швейцария.
— А кулаки у мельника ты видел?
Изнутри доносился монотонный стук мельничных жерновов.
Он достал кисет и свернул сигарету так, как это делают албанские крестьяне, а затем еще одну для меня, потому что сам я так и не научился их сворачивать.
— Послушай, — сказал он, задумчиво сощурившись, — ты ничего не слышал о «Голубом батальоне»?
У меня екнуло сердце.
— Нет, — сказал я вполголоса, — а что?
— Говорят, он рыщет где-то по центральной Албании.
— Это далеко отсюда?
— Далеко, — сказал он. — Но черт его знает, всякое бывает, — и почесал в затылке.
— Ты думаешь, он может и в эти края забрести?
— Кто знает? — сказал он. — Чего не случается.
Он несколько раз молча затянулся.
— Может, он и не придет сюда, — сказал я, — а может, его разобьют албанские партизаны.
— Может быть, — сказал он, — у него были уже стычки с партизанами, и он понес большие потери, но его пополнили свежими силами.
— Какова его численность? — спросил я.
— Девятьсот человек, — сказал он, — и все — оголтелые фашисты. Устраивают резню, нагоняют страх. Ну а дезертиров…
— Что? — спросил я и почувствовал, что сердце у меня забилось быстрее.
— Расстрел на месте, дело известное.
— Святая Мария! — пробормотал я.
Мы еще посидели на пороге мельницы, поболтали о всякой всячине. Мой мельник и крестьянин степенно беседовали внутри. Когда кукуруза смололась, гости взвалили себе на плечи по мешку и отправились обратно, крестьянин впереди, солдат за ним, а мы пожелали им доброго пути.
Сейчас, весной, у нас много работы. Отовсюду спешат крестьяне на мельницу, кто пешком, кто верхом на лошади или осле. Каждый раз, услышав звон колокольчика на шее животного, я радуюсь, что увижу людей, потому что здесь в одиночестве я просто помираю от скуки.
Мельник — человек хороший и справедливый, но уж очень он замкнутый — слова от него не дождешься. И вообще, я заметил, что албанцы очень неразговорчивы, особенно мужчины. Мельник весь день не выпускает трубку изо рта, и один бог знает, о чем он думает, утопая в клубах табачного дыма. Я больше разговариваю с его женой, «тетей Фросой», как я ее зову. Она меня расспрашивает о самых разных вещах — о родителях, о родственниках, о доме. Я говорю ей, что очень тоскую, и она с сочувствием смотрит на меня и качает головой.
— Бедняжка! — тихо говорит она и идет замешивать тесто для хлеба или мыть посуду.
— А теперь кто ухаживает за твоими овцами и козами? — спросила она меня как-то.
Я рассмеялся:
— Нет у нас ни овец, ни коз.
— А корова? — настаивала она.
— И коровы нет. Мы живем в городе.
— Да если бы и были, их бы сейчас, без тебя, волки бы сожрали. Эх, сынок, теперь и люди-то грызут друг друга, как дикие звери, не говоря уже о волках.
Я не знал, что ей ответить.
В другой раз она спросила меня о медальоне.
— А эта штука на шее у тебя для чего, сынок? На турецкую монету похожа.
Я рассмеялся.
— Это вроде опознавательного знака для солдат, чтобы нас узнали, если убьют. Вот тут, под изображением Святой Марии, есть номер, видишь?
Тетя Фроса надела очки, забавные очки с треснувшими стеклами.
— И кто тебе это дал?
— Начальники.
— Надо же! — сказала она и ушла, бормоча что-то.
Такие вот у нас разговоры с тетей Фросой. А Кристину я вижу редко и еще реже разговариваю с ней. Хотя именно с ней я хотел бы разговаривать чаще, особенно теперь, когда я более или менее прилично говорю по-албански. Но она не показывается на мельнице. Весь день хлопочет по хозяйству или вяжет. И даже когда приходит звать нас на обед, в дверях мельницы показывается всего на минуту. Скользнет по мне своими темными кроткими глазами и тут же отворачивается, я еще несколько секунд смотрю на ее каштановые волосы, а потом она исчезает.
Иногда она даже не спускается вниз, а кричит из окошка:
— Отец, обед готов!
Если мне случается в этот момент оказаться во дворе, она кричит мне:
— Солдат, скажи отцу, что обед готов.
А за столом она даже глаз не поднимает. Да и я боюсь оторвать взгляд от тарелки.
Потом я весь вечер думаю о ней и иногда выхожу к воротам, гляжу в ночной мрак, слушаю журчание мельничного ручья и мечтаю — о чем я только не мечтаю!
По-прежнему приходят крестьяне с зерном для помола. Они рассказывают об удивительных событиях в освобожденных партизанами зонах. Создаются какие-то «советы», о которых раньше никто ничего не слышал, раздают зерно богачей, происходит что-то совершенно мне непонятное.
Сегодня Кристина мне улыбнулась. Этой ночью на мельницу напали бандиты.
Мы все спали, когда залаяла огромная собака Балё. Я сразу проснулся.
Что бы это могло значить? — подумал я, и меня дрожь пробрала. Было поздно, почти полночь, в такое время никто не осмеливался выйти из дома.
Балё лаял еще яростнее, и я услышал, как поскрипывают деревянные ступеньки. Кто-то спускался в сени, где я спал. Это был мельник. Он сделал мне знак рукой, чтобы я следовал за ним, и тогда я заметил, что в другой руке он сжимал длинное ружье. Я взял большую дубину и пошел следом. Сердце у меня колотилось.
А если это они, подумал я, вдруг кто-то выследил, что я здесь?
