Бубновый валет - Орлов Владимир Викторович (книга жизни txt) 📗
– Будильник, что ли? – удивился я. – Ты его мне давно вернул.
– Какой будильник? – поморщился Ахметьев, ни о каком будильнике вспомнить он не мог. – Нет, другую вещицу.
И он достал из кармана бежевой куртки фарфоровое изделие с профилем императора Наполеона.
– Вот. Солонка номер пятьдесят семь.
Ошарашенный, я безжалостно растолкал Бодолина, как ребенок, стал подносить к его глазам солонку, повторяя при этом дурак дураком:
– Смотри, Дима, та самая, та самая…
– Та самая… – вынужден был согласиться со мной Бодолин, пальцы его еле держали солонку, но все же он признал:
– Та самая. Номер пятьдесят седьмой…
– Ну вот и замечательно! – радовался Ахметьев. – Отдал наконец. Свершилось! И побежал. Опаздываю. А ты Василий, скажи Миханчишину, скажи…
И Глеб Аскольдович, легонький, четырьмя ступеньками лестницы вынесся в Столешников переулок.
Итак, единственными свидетелями моей встречи с Ахметьевым были Бодолин и механик Слава, но Слава в счет не шел. Предметным же доказательством (для Башкатова – “уликой”) свидания – а стало быть, и пребывания Ахметьева в живых – могла быть только солонка. Но мне никто не верил. Упомянутый мною Белоусов по-прежнему твердил, что он Глебушку хоронил, правда теперь твердил в нетрезвом состоянии, а приписывание Глебушке какой-то болезни Карамазова считал зловредной выдумкой: “Призрак, призрак, обещанный Глебом призрак, пока маленький, потом подрастет…” Мои попытки свести неверящих со свидетелем Бодолиным порождали лишь конфузы. Бодолин Ахметьева не видел. Солонку помнил и видел, но в отдельности от Ахметьева. Потом Бодолин и вовсе пропал. А Башкатов отрицал даже и солонку. Более того. Мое предъявление солонки вызвало его раздражение, чуть ли не гнев: “Она лежала у тебя припрятанная! Ты ее нарочно вытащил, чтобы сделать мне гадость и все испортить!” Объяснить его неудовольствие удалось не сразу…
Одним их немногих, кто поверил в возобновление Ахметьева, оказался Миханчишин.
Миханчишина я не видел десятки лет, а Глеб Аскольдович будто бы взял и свел меня с ним. Слава Богу, минут на десять.
Время протекало летне-строительное. С артелью Валежникова я отделывал коттедж Зятя Чашкина. А сам подумывал о завтрашнем визите к Олигарху, к тому на виллу я был приглашен консультантом. Или даже советчиком. У Олигарха я должен был оценить некое кресло. У Зятя Чашкина шли малярные работы. Коттедж Зятя возводился в латиноамериканском стиле. Зал первого этажа должен был соответствовать интерьерам мыльных опер. Балкон, лестница, на которой интриговали, дрались, любили персонажи, и нижнее помещение, где можно было бы собраться всей богатой семье и принять родственников. Я все соображал, что это за кресло такое придется мне завтра оценивать (разговор телефонный вышел смутный), и не заметил, как подошел ко мне хозяин с гостями. Зять Чашкина был качок, бритоголовый, но отчего-то любивший ходить по дому в панаме (и в шортах при кривых ногах). Я однажды спросил у бывшего соседа Чашкина, чем занимается его любимый зять, Чашкин загоготал, объяснил мне, что лучше об этом не спрашивать… Зять Чашкина ткнул пальцем в мой замызганный комбинезон и порадовал гостей: “А вот у меня и профессоришка малярит. Мазюкает. А, профессоришка? Хорош дом-то у меня получается? У тебя-то небось такого нет?” И гости мобильно-сотовой породы поддержали хозяина смехом. Я выпрямился. Мазюкал я стену у парадной лестницы. И увидел, как напряглись внизу Валежников и артельщики. Молили: “Не срывай контракт!” Рожа у меня в тот момент была, видимо, свирепая. Зять Чашкина со всеми его первоначальными накоплениями мог загреметь по ступеням. Он забормотал вдруг, что у него нет времени и не будем мешать, и повел гостей смотреть спальни на втором этаже. Через час он подошел ко мне и попросил посетить его кабинет. Свирепость моя выветрилась, терять заработок мне не хотелось. А Зять Чашкина принялся передо мной извиняться, работа у него нервная, срывы случаются, меня он обидеть не хотел. Мне было предложено виски, и выяснилось, что Зять Чашкина уважает исторические науки. Я мог бы попасть чуть ли не в его герои, но допустил оплошность. В душевном тепле разговора Зять спросил меня, знаком ли я с самим Радзинским. “Нет, – сказал я. – Не знаком” – “Но как же, Василий Николаевич? – расстроился (за меня) Зять. – Он же главный наш историк!” – “Да, – согласился я. – Он главный наш историк. Он. И еще Фоменко” – “Колька Фоменко? – удивился Зять Чашкина. – Затейник?” – “Нет, это другой Фоменко, – сказал я. – Этот Фоменко – счетовод. Но тоже затейник”.
Направляясь домой, я бранил себя. Хватит, надо прекращать. Конечно, благосостояние семьи, но хватит. Лучше бы занялся своей дачей, умелец. Но тут слова подбирались несправедливые. В нашем саду-огороде домом занимались сын и зять, тоже умельцы.
Олигарха я знал со времен газеты, он был подающий надежды комсомольский работник. Вроде бы он имел недвижимость в Калифорнии и возле Ниццы, а виллу в Николиной Горе ставил для того, чтобы показать: он – патриот и из страны уезжать не собирается. Олигарх был человек просвещенный и обожал восемнадцатый век. Архитекторам Свете и Жоре, на службу ходившим в “Моспроект-3”, образцами были указаны пригороды Петербурга. Впрочем, Олигарху нравились и Сан-Суси, и поздние залы Версаля. По эскизам Светы и Жоры, относившимся к Олигарху вроде бы с ехидством и чувством превосходства, я понял, что главный зал виллы с хорами и балконом для оркестра, Зал Гостеприимства, отчасти напомнит зал Екатерининского дворца в Царском Селе. Но три стены в нем предполагалось убрать гобеленами. Кресло же хозяина на днях доставили из Питера, из реставрационных мастерских. Для поездки в Николину Гору Виктория Ивановна отпустила со мной наш заслуженно-ветеранский “пежо”. Архитектор Жора встретил меня, сообщил, что дяденька Олигарх еще не прибыл, а в доме болтается какой-то его приятель. Или биограф. “Не доверяет нам дяденька, не доверяет, – посетовал Жора. – Профессора на совет позвал…” И половину Зала Гостеприимства мне не надо было пройти, чтобы понять, что это за кресло такое. Или копия чего это кресло. “Ну шутники вы со Светой, шутники!” – высказал я архитектору Жоре. Кресло, доставленное из Питера, было копией трона императора Павла Петровича из Гатчинского дворца, изделия среди мебельщиков чрезвычайно знаменитого, не раз вывозимого в лучшие музеи мира на показы. Но меня взволновал не трон в Николиной Горе, а человек, в нем засевший. Это был Миханчишин. В черном фраке, что ли, во всяком случае – при черной бабочке. Я обращал внимание на нос Миханчишина (в ТВ), знал, что у иных с возрастом носы утолщаются, но фрукт киви, ставший апофеозом носа худенького Миханчишина, удивлял. “Жора, я все видел. Все понял. Дяденьку Олигарха ждать не буду. Так вот это, что ли, биограф дяденьки?” Архитектор Жора кивнул. “Миханчишин, – сказал я, – нос у тебя иного фасона, нежели у императора Павла Петровича, более умный. А значит, сидишь ты в этом кресле не по праву. Но сказать я тебе должен другое. Три дня назад я разговаривал с Глебом Аскольдовичем Ахметьевым. Он прочитал твою книгу. Насчет Пугачева. Ты сожалеешь о том, что не можешь провести с ним словесную баталию. Он готов. Просил меня передать это”. “Он умер, он умер! Его похоронили!” – вскричал Миханчишин. При моем явлении он вмялся в трон. Теперь он стал в него проваливаться. “Жив, здоров, – сказал я. – Свидетель разговора – маэстро Бодолин”. – “Он умер! Ты лжешь!” – снова вскричал Миханчишин и все же нашел в себе силы выскочить из трона и ушмыгнуть в ближайшую дверь.
