Гибель гитариста - Слаповский Алексей Иванович (лучшие книги TXT) 📗
– Я стану водителем трамвая, – сказал Клекотов, – чтобы тебя, толстую дуру, переехать.
Тетя расстроилась на неправду. Она была и не толстая, и не дура.
– Глупые шутки, – нахмурилась она.
– А то умные! – согласился Клекотов. – Голова налево, ноги направо, кишки на колеса намотаны. Ни хрена себе, сходила за хлебушком!
На этом разговор и кончился.
Клекотов, если всерьез, не задумывался, кем он хочет стать.
И о том, за что он не любит людей, он тоже не задумывался.
Он долгое время даже и вообще не знал, не замечал, что не любит людей.
И то, что они его не любят, этого он тоже не замечал, а считал, что все оно вокруг со всеми так и есть, как есть. Он какой-то ненаблюдательный был и незадумчивый в отношении того, например, чтобы сравнить себя и кого-то другого. Еще когда его порол отец или била мокрым полотенцем мать, он не задавался вопросом, почему его соседа и одноклассника Витьку Кошелкина ни мать, ни отец не порют. Ну, не порют и не порют. А его порют. Значит, кого-то порют, а кого-то не порют. Так, значит, оно и есть.
Таким образом опять мы видим какую-то нескладицу в его характере. Ведь мог бы он озлиться на Витьку Кошелкина за то,что его не порют, но нет, когда ему приходилось, проходя мимо Витьки, дать ему подзатыльник или в ухо, то он совсем не помнил о том, что Витьку не порют, а видел только, что затылок Витьки удобно расположен для удара или что у Витьки ухо большое и лопоухое – так ведь интересно, насколько больше оно станет, если как следует стукнуть. Правда, к уху Витькиному он чувствовал неприязнь, это нужно учесть, оно ему не нравилось, его даже чуть подташнивало при виде Витькиного уха.
После интерната его устроили на завод учеником слесаря, но Клекотов учиться на слесаря не собирался, он любил уходить в столярный цех, где были ящики с опилками, он любил в этих опилках лежать и спать – или дремать, мечтать – ни о чем.
Пришла, однако, пора идти в армию.
Тут мать вдруг озаботилась – вернее, обрадовалась случаю хоть что-то сделать для сына. Брат ее нового мужа был каким-то чином, имеющим отношение к саратовскому батальону милиции, вот туда, не отрывая от родной саратовской земли, она и устроила сынка, и стал Клекотов служить милиционером.
Принял присягу, немножко пообтерся – и вот уже патрулирует улицы вдвоем с солдатом-милиционером второго года службы, под его началом и руководством.
Проходя мимо длинного забора какого-то предприятия, они встретили пьяного человека. Человек был не очень пьян, но достаточно, чтобы заметить. Старшой остановил его и потребовал предъявить документы. Документы у человека оказались, потому что он приехал сюда в командировку на завод железобетонных конструкций и сейчас направлялся в заводское общежитие, где есть несколько комнаток для приезжающих.
– Так, – сказал старшой. – Имя, фамилия, отчество!
– А в паспорте ж написано, – простодушно сказал Клекотов, но старшой на него посмотрел.
Человек, путаясь языком, не сразу выговорил фамилию, имя и отчество.
– Адрес! – продолжал допрос старшой.
– Это самое. Полынск, улица Перспективная, дом этот… переехали недавно… ну… двадцать три, да! Двадцать три, квартира семнадцать! – радостно и четко доложил человек.
– Плохо выучили, гражданин! – сказал старшой. – Не двадцать три, а тридцать два! Где взял паспорт? Фотографию переклеил? Быстро отвечать!
Человек опешил – и отвечать не мог.
– Лицом к стене, руки за голову! – приказал старшой.
Он обыскал человека – и торжественно вытащил у него из брюк нож.
– Ага!.. – сказал он.
– Ребята подарили… – забормотал человек. – Они делают… Так, для красоты… Он как перочинный…
– Лезвие превышает семь с половиной сантиметров. Считается холодным оружием, – сказал старшой. И вызвал по рации милицейскую машину.
Она явилась скоро.
Человек вдруг осознал ужас своего положения и в машину лезть не захотел.
– Да пропади он пропадом, этот нож! Ребята! Выкиньте его к шуту! У меня утром в шесть тридцать поезд, ребята, мальчишки, бросьте вы, ей-богу! У меня сын такой же, в армии служит. Бросьте, ребята!
Но его уже взяли под локотки. Человек шевельнулся – и напрасно, потому что старшой тут же дал ему под ребра. Приказав Клекотову следовать за ним, он впрыгнул в машину, тесное нутро которой освещалось синей лампочкой, и там вчетвером – двое приехавших, старшой и Клекотов – за строптивость и сопротивление при аресте как следует поучили дурака уму-разуму. Клекотов даже костяшки кулака до крови содрал.
Посасывая их, продолжая обход ночных городских пространств, он дышал свежо, легко – и вот тут бы уличить его как раз в зарождении жестоких мыслей, причина которых – безнаказанность. Но Клекотов ни о чем таком не думал. Чтобы думать о безнаказанности, надо же сперва иметь понятие о наказуемости, а такого понятия в данной ситуации Клекотов не держал при себе.
После двух лет службы Клекотова оставили на сверхсрочную – и стал он трудягой постовым, без перспектив получить чин выше старшины. Он мог бы, конечно, пойти учиться в школу милиции, и ему даже предлагали, но сама мысль об учебе ему была противна. Он не был карьерист, скудных денег зарплаты ему хватало, а знания не были нужны, он и без того считал себя достаточно умным. Хотя как сказать. Нет, правдивей сказать, что умным он себя не считал. И дураком тоже. И тут опять нескладица. Ненависть к людям появляется у типов или очень умных, но злобных, или у очень глупых – и опять-таки при этом злобных. Откуда же она взялась у Клекотова, среднего человека?
А она взялась. К тридцати годам он чувствовал, что людьми брезгует. Особенно – женщинами.
И опять само собой выскакивает объяснение: сталкиваясь, мол, сплошь – по долгу службы – с негативными явлениями жизни, Клекотов разучился видеть хорошее. Женщины же в крайних проявлениях человеческого поведения всегда ведут себя более разительно. Если уж она пьяница, то такая, что смотреть страшно на ее поступки и лицо, и запах от нее ужасный (некоторое время Клекотов работал в вытрезвителе и хорошо все это знал).
Но тогда, по крайней мере, ненависть Клекотова должна быть сильней к своим, так сказать, клиентам, к нарушителям порядка, преступникам мелкого пошиба (средним и уж тем более крупным пошибом он не занимался, этот пошиб пролетал мимо него на автомобилях). Нет! – он испытывал ровную и непреходящую ненависть ко всем людям вообще, то есть не ненависть, – мы, пожалуй, увлекшись рассуждениями, запутались в словах, начали ведь с того, что Клекотов не любил людей, а приехали к ненависти. Нет, ненависть слишком серьезно. Не любил.
Да и то, что не любил, тоже поспешно сказано. Скорее – не уважал, что ли, презирал, что ли, но и сам, повторяю, кажется, этого толком не знал. Просто скучен был относительно людей и уныл.
Так что хватит, однако, философии, а – по фактам.
Вот он идет, сорокалетний уже мужчина, он выходит из своей холостяцкой маленькой однокомнатной квартирки, идет в отделение, делает чего-нибудь там, отправляется на какое-нибудь задание один или с кем-нибудь – и с лица его не сходит брюзгливое выражение. Слова «видеть насквозь» – для Клекотова буквальны. Красавицу какую-нибудь в ярких одеждах, на которую все мужчины только прицокивают языком и щурят глазки, он наблюдает холодно, с привычной констатацией думая о том, что в красавицыном теле, как и в других, столько же метров толстых и тонких кишок, как у всех, что в желудке у нее непереваренная пища – небось уже и к наружи подобралась, любопытно б глянуть, как она, роскошная, краснеет и пыжится, освобождаясь, – любопытно лишь теоретически, поскольку фантазия Клекотова позволяет ему это видеть и так, умом. Человек – вонюч и грязен, вот что знает Клекотов. Еще он хитер, он ловчит, он думает только о себе… Ну и вообще… Скучно, в общем. И, главное, уж если вонюч и грязен – то и не строй из себя, а если хитер, если ловчишь – делай это красиво, свободно, легко. Был бы он поэт, то не мучался бы долго, а, подумав с вдохновением, сказал бы: «Уж если ад, так пусть тут будет ад, а если рай… но не бывает рая!» (Н. Гумилев). И стало б ему легче – положим, хоть и временно, для новой поэтической муки, но – хотя бы временно!..
