Место - Горенштейн Фридрих Наумович (прочитать книгу txt) 📗
Значит, она заметила. Меня обдало холодной испариной, точно нечто стыдное, что скрываешь намертво, стало известно всем. Тем более что за столом после этих слов Маши наступила некоторая тягостная и неловкая пауза.
Оставь свои капризы, Маша, — сказала наконец Рита Михайловна (журналист все время молчал, и мне показалось, что лицо у него опухшее от бессонницы. Этот вид мне хорошо знаком). — Ты красивая девушка, — продолжала Рита Михайловна, стремясь игривостью замять неловкость, — неудивительно, что на тебя смотрят молодые люди.
— Молодые черносотенцы…
— Почему черносотенцы? — нарушил наконец молчание журналист. — Что ты вообще понимаешь в этом сложном для России вопросе?…
— Ах, для тебя это уже сложно. — резко сказала Маша, — быстро же ты деградируешь.
— Последнее время, Маша, — сказала Рита Михайловна, — ты не можешь посидеть с родителями за столом две минуты спокойно… Так, чтоб не наговорить пакостей… Ты ведь отлично знаешь, что твой отец всегда помогал и поддерживал евреев… У него все друзья евреи, так что отца самого даже считают евреем, несмотря на то, что он дворянин, уроженец Тверской губернии, — она сказала именно по-старорежимному — «губернии»…— Русского человека вообще редко встретишь в нашем доме, — добавила она уже явно некстати и заговариваясь, потому что и Маша и журналист одновременно посмотрели на Риту Михайловну протестующе, а Маша еще и возмущенно.
— Ну, мама, поздравляю, — сказала Маша, — договорилась ты до ручки… Мне-то наплевать, я взрослая, но Коля ведь еще мальчик…
— Ладно, — быстро сказал журналист, — давайте завтракать, а то мы тут наговорим…
Несмотря на вкусную пищу, ел я торопливо и без аппетита. Близость Маши волновала и пугала меня. А она, высказавшись, ела спокойно, совершенно не обращая на меня внимания.
— Кстати, — сказала она в конце завтрака, когда Глаша подала кофе, — кстати, сегодня у химиков в клубе интересный доклад… Конечно, анонимный, но все равно аншлаг… Билетов не достать, помещение ведь маленькое — столовая, которая по вечерам используется как клуб…
— Что значит «анонимный», — спросил журналист, — в каком смысле?
— Ах, это теперь распространилось, — сказала Маша, — дается на утверждение в парторганизацию некая общая тема и некий приемлемый текст, а читается иное… Сегодня, например, доклад: «Интернациональный долг советского человека»… Цитаты из Ленина и Маркса… Но суть доклада в секретном пока подзаголовке, да и текст будет почти иной…
— Вот как, — сказал журналист, — какой же?
— Мифологические основы антисемитизма, — сказала Маша.
— Boт как, снова повторил журналист мне показалось, с интересом, потому что Рита Михайловна посмотрела на него с беспокойсгвом.
— Искалечил страну Хрущев, сказала нервно Рита Михайловна.
— Глупая ты, мама, сказала Маша. Тебе бы в Охотном ряду рыбой торговать…
— И это ты говоришь матери при чужом человеке? сказала не нервно уже. а даже как-то устало Рита Михайловна.
— Но не я ведь приглашала сюда этого нахлебника, — сказала Маша, поглядев на меня со злобно-мстительной усмешкой.
— Можешь ты мне пойти навстречу, Маша? — спросила Рита Михайловна.
— Да, мама, — сказала Маша.
— Уезжай, Маша, с дачи сейчас же и не показывайся мне на глаза по крайней мере две недели…
— Хорошо, мама, — сказала Маша, — я так и сделаю.
Обе они говорили спокойно и тихо, несмотря на скандальность ситуации, но если у Риты Михайловны это шло от искренней усталости, вдруг ею овладевшей (очевидно, сказались и волнения ночи, о которых Маша, кажется, не знала), то у Маши это шло от некоего вежливого цинизма, который все-таки начал являться в ней после ряда общественно-политических разочарований, а также чисто женского напора ее цветущего молодого тела, которое она явно ущемляла.
Глянув на Машу (весь завтрак я не осмеливался на нее глядеть, ибо она заметила бы мой взгляд, но когда она поднималась из-за стола, я улучил момент и глянул), так вот, глянув быстро и исподтишка, я почему-то подумал, что, наверно, Маша часто плачет по ночам в подушку. Демонстративно насвистывая и шлепая босыми ногами, Маша ушла в дом, очевидно, переодеваться для поездки в город.
— Ох-хо-хо, — по-старушечьи тягостно вздохнул журналист.
— А где Коля? — спросил я.
— Едва Маша позвонила, что едет, мы его действительно отправили на соседнюю дачу… Нашли предлог… Маша последнее время совсем бешеная стала, — сказала Рита Михайловна.
— У меня все в порядке, — оглядываясь и понизив голос, сказал я.
— Уже? — удивленно и радостно спросила Рита Михайловна. — Говорили с Колей?
— Да… Он согласен… Конечно, пришлось кое-что придумать…— И я в двух словах изложил план доноса в КГБ и мотивы, по которым Коля согласился его подписать.
Рите Михайловне план крайне понравился, журналист же сидел задумавшись.
— Немного по-мальчишечьи, — сказал он наконец.
— Ну и прекрасно, — возразила Рита Михайловна.
— Тише, — сказал журналист.
Маша вышла, одетая по-городскому, в крахмальной, модной тогда юбке пузырем, высоко открывающей ее ноги.
— Машину мне не дашь, папа? — спросила она.
— Нет, — сказал журналист, — мне она понадобится.
— Что ж, я на автобусике, — сказала Маша, — если будешь в городе, заходи… А то о тебе давно уже говорят, что ты заперся и вернулся к своему сталинизму. Мы тебе билет оставим. Может, в дискуссии выступишь… Будет Арский. И из духовной семинарии профессор.
— Мне некогда, — сказал журналист.
— Еще чего не хватало, — добавила Рита Михайловна, — нашла компанию для отца, и так он уже достаточно наделал ошибок.
— Как знаешь, — обращаясь к одному лишь журналисту и грубо игнорируя мать, сказала Маша, — Коле привет… Прячете его от меня… А этого антисемита ему в опекуны выбрали. — Она вдруг повернулась ко мне, погрозила мне кулаком и крикнула: — Эй, ты, махровый… Говнюк черносотенный… Голову оторвем…
Это было настолько дико и неожиданно даже и для родителей, не говоря уже обо мне, что мы секунду-другую сидели молча, ошарашенные, после того, как хлопнула калитка.
— Напрасно мы ее отпустили, — сказал журналист, вскакивая, — с ней что-то происходит… Ее надо вернуть. Я не узнаю ее, буквально другой человек… — Он подошел к калитке, но Маши уже не было. Какого черта ты с ней ругалась? — грубо и не стесняясь меня, крикнул журналист жене. Выгнала дочь из дому, мать называется…
— Ради бога, не сейчас, — тоже нервничая и волнуясь, говорила Рита Михайловна, наверное, что-то с этим Висовиным… Я что-то слышала, что он в психиатричке… Правда это или неправда, не знаю… Понятно, она нервничает, но ведет себя совершенно по-уличному… И что ты виноват… Ты… ты… Со своими антисоветскими штучками… Со своими евреями. Она зарыдала громко и грубо, но журналист, не обращая внимания, очевидно, привыкший, да и отвлеченный иным, скачал мне:
— Молодой человек, догоните Машу… Попросите вернуться… Вы молоды, резвы, может, успеете… Скажите, отец просит вернуться… Из калитки налево и вдоль забора… Это к автобусной остановке…
Я выбежал и понесся изо всех сил, довольный тем, что есть возможность не присутствовать при разгаре грубого семейного скандала, который меня всегда пугал, с кем бы и где бы что ни случалось. Да и к тому же был предлог вступить в контакт с Машей. Бегать я умею и даже люблю, и бежал довольно резво по тропке вдоль дачных заборов, но. очевидно, и Маша шла очень быстро или даже бежала, потому что увидел я ее лишь миновав дачную улицу и выйдя в поле на открытую местность. Окликать ее здесь было неудобно, поскольку множество людей шло по полю от дачного поселка к шоссе. Поэтому я побежал изо всех сил, беря правей с тем, чтобы опередить Машу и оказаться перед ней лицом к лицу. Так оно и случилось. Очевидно, вид у меня был странный, да и появление мое крайне неожиданно, потому что Маша в первое мгновение опешила.
— Маша, — сказал я, задыхаясь от бега и внезапной резкой остановки, так что сердцу моему стало так тесно в груди, что оно, казалось, вот-вот расшибет ее или само расшибется и сломается от бешеного своего стука. — Маша, — повторил я, делая частые паузы меж словами, ибо воздух мешал мне и было ощущение дыхания как трудной работы, которую приходилось выполнять и растрачивать на нее силы, нужные мне, чтоб сосредоточиться и удачным высказыванием повлиять на Машу. — Маша, — в третий раз, после долгой паузы, повторил я, — за что вы так со мной?… У меня была такая тяжелая жизнь…
