Дэниел Мартин - Фаулз Джон Роберт (читаем книги txt) 📗

Он, единственный из всех, не счел нужным явиться в вечернем костюме; крупный, похожий на тюленя человек с маловыразительным, жестким лицом и печальным взглядом припухших глаз, он сразу же напомнил Дэну помолодевшего и несколько пожелтевшего Вальтера Маттхау 344. На нем была старая куртка и черный, с открытым воротом джемпер: сразу можно было догадаться, что перед тобой – прирожденный анархист, хотя до обеда он почти ни слова не проронил. Ассад извинился перед Дэном – ведь еда снова была ливанская; но обед был просто великолепен: бесчисленные маленькие блюда, пикантные закуски и лакомства заполняли круглый медный стол. Неформальность обстановки вполне соответствовала той мешанине из разных биографий и национальностей, которую представляла собой эта компания. Гости разошлись по разным углам комнаты свободным группками, разговоры шли на трех великих языках Леванта 345 – английском, французском, арабском.

На противоположной стороне комнаты Дэн видел Джейн, разговаривавшую с миссис Ассад и одной из киношных пар. Джейн была в черном, очень простом платье с высокой талией и довольно глубоким вырезом, на обнаженной шее – кулон с камеей; этот наряд делал ее похожей на Джейн Остен позднего периода творчества. Дэн даже решился поддразнить ее по этому поводу: наряд был явно куплен в последний момент перед отъездом, так что у него был повод сообщить ей, что она не так уж плохо одета для человека, не взявшего с собой «чего-нибудь по-наряднее». Сам Дэн сидел между романистом и Ахмедом Сабри. Перед обедом Ассад совершенно по-мальчишечьи похвастался ему своим «главным сокровищем» – фотографией в рамке, где он, значительно более молодой и худощавый, но уже начинающий лысеть, запечатлен рядом с Бернардом Шоу. Ассад тогда работал в Англии на съемках одного из фильмов Паскаля по пьесам Шоу, и старый писатель однажды приехал посмотреть, как идут съемки. Под снимком была размашистая подпись Шоу.

Несмотря на то что по-английски Сабри говорил очень неровно итак многословно, что порой его трудно было понять, выяснилось – как только он сбросил надетую поначалу маску отрешенности, – что он большой поклонник Шоу; правда, как это обычно бывает с иностранцами, он совершенно не знал, как теперь относятся к умершему кумиру на родине (мол, человек был явно неглупый, но с чуть слишком раздутой репутацией). Очень скоро разговор зашел о политике: Насер, Садат, экономические проблемы Египта, «величайшая глупость» со строительством Асуанской плотины, дилеммы арабского социализма.

Жаль, Джейн всего этого не слышит, подумал Дэн и, когда вместе с Сабри они подошли к столу пополнить тарелки, воспользовался случаем, чтобы присоединиться к той группе, с которой беседовала Джейн. Сабри сел рядом с ней и вдруг обнаружил, что она говорит по-французски. Он немедленно перешел на этот язык и, кажется, почувствовал себя гораздо более в своей стихии. Вдруг он произнес что-то, заставившее Джейн и миссис Ассад рассмеяться. Сидел он на небольшом пристенном диванчике вместе с Джейн. Подошел Ассад и подмигнул Дэну; образовался небольшой кружок; тут Сабри опять сказал что-то, на этот раз по-арабски, и те, кто понял, снова рассмеялись. Ассад перевел. Те, кто считает, что дважды два – пять, должны выйти из комнаты: первая шутка, первая из множества последовавших за нею, о глупости политической тайной полиции.

Медленно, постепенно, с какой-то мрачной неохотой Сабри начал играть; через некоторое время из него уже потоком лились рассказы, анекдоты, афоризмы – на смеси французского и арабского. У него был врожденный талант комика, он шутил, сохраняя абсолютно невозмутимую физиономию, и все более походил на Морга Заля 346, будто чем больше его слушатели смеялись, тем меньше иллюзий о человеческой натуре у него оставалось. Некоторые анекдоты на арабском были, видимо, слишком скабрезными для европейского слуха, но Сабри использовал сидящую рядом Джейн одновременно как переводчицу и как шлюз для подачи информации, заставляя ее переводить с французского на английский не самые соленые из своих шуток. Пару-другую Дэну удалось запомнить; вот они.

В Луксоре нашли каменную статую фараона. Надписи совершенно неразборчивы, археологи в растерянности, не знают, кто бы это мог быть. Статую привозят в Каир, тщательно очищают, и все же специалисты остаются в недоумении. Наконец некий сотрудник тайной полиции просит разрешения взглянуть на фараона. Его проводят в помещение, он входит один и запирает за собой дверь. Через час он выходит, натягивая пиджак и вытирая пот со лба. «Порядок, – говорит он. – Он признался».

Человек, которого считают политическим преступником, пойман после далеко не первого побега. Начальник полиции ломает голову, куда бы его понадежнее засадить. Молодой инспектор просит разрешения высказаться. «Я знаю куда, сэр. В одну из тех тюрем, что в Гизе. Иностранцы их пирамидами зовут».

Был анекдот и специально для Ассада.

Садат звонит коптскому патриарху. «Ваша светлость, нам не следует больше употреблять такие слова, как «мусульманин» или «копт». Все мы египтяне». – «Разумеется, господин президент». – «И кстати, я назначил Ибрагима Шафира епископом Александрии». – «Но он ведь мусульманин, господин президент!» – «Ну вот, видите, вы опять за свое!»

Некоторые анекдоты, видимо, были стары, как сам Египет. Насер инспектирует свои войска. Ему попадается на глаза солдат, как две капли воды похожий на него. Нассер улыбается: «Я знаю, откуда ты родом, мой мальчик». – «Из той же деревни, что и вы, господин президент». – «Ага! Значит, в нашем доме служила твоя мать?» – «Нет, господин президент. Мой отец».

Затем последовала целая серия язвительных, совершенно бунтарских анекдотов о невежестве египетских военных и небоеспособности армии.

Солдат возвращается с Синайского фронта 347: «О Аллах, здорово же умеют воевать эти немцы!»

Или еще.

Армейский грузовик движется к израильской линии фронта. Офицер, сидящий рядом с водителем, лихорадочно грызет фисташки, бросая скорлупу за окно. Взглянув на него, водитель спрашивает: «Зачем вы это делаете, сэр?» – «Чтобы найти дорогу назад, идиот!» – отвечает тот.

Сабри, несомненно, был рассказчиком того же класса, что Устинов 348. Дэн восхищался великолепным экспромтом, понимая, что им оказана честь наблюдать это неожиданное эстрадное представление. Ему показалось, что он заметил на одном-двух лицах, во всяком случае, на лицах киношных жен, явное замешательство, некоторый шок при наиболее язвительных выпадах в адрес Насера и Садата, что дало ему лишний повод восхищаться злым, насмешливым, сардоническим языком Сабри. Дэн чувствовал, как раскрывается навстречу рассказчику его собственный ум: так же как вид и манера игры Сабри напоминали ему Маттхау и Заля, горькая самоирония его шуток сильно походила на столь знакомый Дэну еврейский юмор. Дэн представил себе своего голливудского друга Эйба рядом с Сабри и вспомнил бесчисленных злоязыких обличителей притворства и лжи, которых знавал в былые годы в мире кино, где тогда преобладали евреи. И ему пришло в голову, что это – чистое безумие, когда люди, наделенные столь схожим чувством юмора, могут думать друг о друге лишь с ненавистью, с единственным стремлением – уничтожить. Он вдруг подумал, что политические элиты мира состоят из особей, лишенных чувства юмора и вступивших в заговор против смеха, установивших над интеллектом тиранию тупости; человек – продукт истории, а не своей истинной, личной, внутренней природы. Дэн мог бы увидеть, если бы успел чуть дальше просмотреть книгу, которую обнаружил в гостиной у Джейн, в Оксфорде, что Грамши когда-то сказал почти то же самое, правда, объяснял он это тем, что человечеству не удалось добиться победы социализма во всем мире. Дэн же судил об этом с экзистенциальных позиций, считая, что человечество страдает из-за утраты личностной аутентичности, веры в истинность собственных чувств.