Человеческий крокет - Аткинсон Кейт (полные книги .TXT) 📗
Канун Иванова дня. Зенит года, неясно, куда девать столько дневного света. В саду Эдема каждый день был Ивановым. Нам бы через костры прыгать, что ли, или колдовать. Но нет, мы с миссис Бакстер пьем чай на газоне, как завещал градостроитель. Одри чахнет у себя в комнате. Пес растянулся в траве, грезит о кроликах. Под рододендроном дрыхнет черепаховая кошка миссис Бакстер. В центре газона – фейское кольцо, трава примята, будто ночью там приземлился миниатюрный космический кораблик.
Миссис Бакстер сготовила большой стеклянный кувшин домашнего лимонада и кусок за куском режет розовый бисквит, на вид – как банная губка.
Миссис Бакстер умеет исполнять удивительное количество вариаций на тему бисквита «Виктория», и у каждой свои рюшечки: шоколадные бисквиты помечены шоколадной стружкой, лимонные – мармеладными лимонными дольками, а кофейные – половинками грецких орехов, похожими на мышиные мозги. Винни в жизни своей не пекла и, уж конечно, не посвящена в таинства украшения выпечки.
Миссис Бакстер свои плюшки тоже, разумеется, ест и порой, съев несколько штук подряд, смеется, прикрыв ладонью рот:
– Батюшки мои, да я скоро сама в плюшку превращусь!
Каким бисквитом станет миссис Бакстер? Ванильным с кремом, мягким и рассыпчатым.
– Неудивительно, дьявол тебя дери, что ты такая жирная, – говорит ей мистер Бакстер. Сам он в склонности к плюшкам не замечен. («Он у нас плюшки не любит», – грустит миссис Бакстер.)
Она всегда дает мне лишний кусок в салфетке – отнести Чарльзу. Если кто видит, как я несусь домой из «Холма фей», наверняка думает, что там круглосуточно празднуют чей-то день рождения.
Сегодня по случаю солнца миссис Бакстер отказалась от обычной своей бежевой гаммы и надела яркий красно-белый сарафан, полосатый, как леденец, как навес над лавкой, как шезлонг. У него тонкие красные бретельки-шнурки, и тело миссис Бакстер весьма на виду – полные руки, локти в ямочках, роскошная ложбинка в декольте, где умостились розовые бисквитные крошки. От работы в саду кожа у нее стала как ириска и вся покрыта веснушками размером с конский каштан. Наверное, обожжешься, если к ней прикоснуться, и я давлю в себе желание нырнуть в бездонную расщелину ее материнской груди и потеряться там навсегда.
Миссис Бакстер блаженно вздыхает:
– Самое оно сыграть в «Человеческий крокет», – однако не уточняет, о чем речь – о газоне, о погоде или о настроении. – Само собой, – прибавляет она, – сейчас народу маловато.
На газоне вдруг возникает мистер Бакстер, его грозная тень зловещими солнечными часами ложится на поднос, и чашка миссис Бакстер содрогается на блюдце. Мистер Бакстер смотрит вдаль, за шпалеру с альбертинами, на зеленое взгорье, что зовется Боскрамским лесом.
– Чайку, миленький? – спрашивает миссис Бакстер, предъявляя мужу чашку с блюдцем, чтоб до него дошло, о чем речь.
Мистер Бакстер переводит взгляд на нее, видит ее летнюю шляпу – красную соломенную азиатскую шляпу, – морщится:
– С рисовых полей явилась?
И миссис Бакстер так торопится налить мистеру Бакстеру чайку, что опрокидывает кувшин с молоком (на редкость неуклюжая у них семейка).
– Вот растяпа, – говорит она и сияет широкой улыбкой, в которой ни грана счастья.
– Заняться нечем? – Он смотрит на птичью кормушку и воздевает бровь. Вопрос, однако, не к птицам.
Мистер Бакстер не любит, когда люди лодырничают. Он самоучка («Так я избежал шахты», – мрачно объясняет он) и злится на тех, кому «всё поднесли на блюдечке». Может, потому и плюшки не ест.
– Ты что тут делаешь? – рявкает он на меня.
– Время убиваю, до спектакля еще долго, – бубню я, набив рот бисквитом. («Ох батюшки мои, не надо так говорить», – шепчет миссис Бакстер.)
Мистер Бакстер внезапно хлопается на тра ву рядом с шезлонгом, где валяюсь я, выставляет худые волосатые лодыжки над серыми носками. В Аркадии ему не по себе – он предпочитает сидеть на жестких стульях и глядеть, как уходят в бесконечность колонны письменных столов.
– На розах завелась тля, – говорит он миссис Бакстер таким тоном, будто намекает на моральную распущенность, а не на нашествие вредителей. – Спрыснула бы.
Миссис Бакстер ненавидит спрыскивать. Никогда не давит пауков, не прихлопывает ос, не чпокает блох, и даже мухам дозволено вволю жужжать в «Холме фей», если они не попадаются на глаза мистеру Бакстеру. У миссис Бакстер уговор с ползучками и летучками: она не убивает их, они не убивают ее.
С порывом теплого ветра до меня долетает запах мистера Бакстера – крем для бритья, табак «Олд Холборн», – и я стараюсь не вдыхать.
– Я одним глазком разглядела тайком, – с надеждой начинает миссис Бакстер, – кое-что на «Т», – а мистер Бакстер орет:
– Господи, Мойра, дай мне минуту покоя, будь добра?
И мы так и не узнаём, что же это такое на «Т». Может, Тезей, и как раз сейчас он шагает по полю под ослепительным загородным солнцем, дабы возвестить, что час нашей свадьбы близок [33].
– Ой, они начинают! – взволнованно вскрикивает миссис Бакстер. – Пойду Одри позову.
Зрелище – петля [34], но в данном случае петля на горле зрителя, и я опущу умозрительную завесу над «Сном в летнюю ночь» в исполнении «Литских актеров». Комично там, где место лирике, уныло там, где задуман комизм, волшебства ни капли. Мистер Примул играл Мотка и не изобразил бы персонажа механичнее и грубее, если б репетировал до Страшного суда, а девушка, прикинувшаяся Титанией, Дженис Ричардсон с почтамта на Ясеневой, – толстуха с голосом как у сверчка. (Хотя кто его знает, может, все эльфы таковы.)
Дебби возвращается домой посеревшая, и поначалу я решаю, что это из-за ее чудовищной игры – могла бы сразу отдать роль суфлеру, – но за кружкой солодового молока она шепчет мне:
– Лес.
– Лес?
– Лес, лес, – повторяет она, словно Эдгар По тщится сочинить стихотворение. – В пьесе, – шипит она, – во сне когда-то там.
– Так? – Я само терпение.
– Моя эта, как ее.
– Персонаж?
– Ну да, мой персонаж, она же теряется в лесу? – (Тысячу деревьев героически сыграла леди Дуб.)
– Так.
Дебби озирается, странно кривясь, – облечь мысль в слова ей, похоже, нелегко.
– Что такое?
Она отвечает тихо-тихо – я еле слышу.
– Я была в лесу по-настоящему, я, дьявол его дери, заблудилась в огромном лесу. Часами бродила, – прибавляет она и плачет.
По-моему, она перегрелась на солнце. Рассказать ей о проулках, закоулках и переулках времени? Пожалуй, не стоит.
– Может, тебе к психиатру сходить? – мягко предлагаю я, и она в ужасе улепетывает из кухни.
Ну вот. Мы обе помешались, как чаевничающие Безумные Шляпники.
Поздно уже, канун Иванова дня почти уступил Иванову дню. В доме даже мышки заснули. Я в кухне наливаю воду из-под крана; в «Ардене» вода из-под крана всегда солоновата, будто в баке что-то неторопливо гниет.
От кухни такое впечатление, словно кто-то отсюда только что вышел. Я стою на заднем крыльце, пью воду. Коже горячо от жара, впитанного в саду миссис Бакстер. От земли поднимается тепло, горькой зеленью пахнет крапива. Тоненькая кожурка желтой луны серпом прорезала небо, и на нижнем роге алмазною серьгою у чернокожей ночи на щеке [35] повисла звезда.
Мне не хватает мамы. Боль по имени Элайза всплывает из ниоткуда, стискивает сердце, и я опять сирота. Вот как она действует: я перехожу дорогу, жду автобус, стою в магазине и вдруг не пойми отчего мне так отчаянно хочется к маме, что слезы душат. Где она? Почему не приходит?
Часы на литской церкви отбивают ведьмовской час. Кар. На леди Дуб шуршат листья и перья.
Под ногами незримо роются кроты, извиваются черви. В океане тьмы порскает летучая мышь. В далекой дали воет собака и что-то шевелится – черный силуэт шагает через поле. У него нет головы, честное-пречестное. Но потом я вглядываюсь, а силуэт уже исчез.
