Женский день - Метлицкая Мария (книги TXT) 📗
Грибы брали на солку и «жаруху», а белые сушили над плитой или на печи.
Бруснику мочили в ведрах, чернику и малину варили, а клюкву старались заморозить – чтоб не терялась «вся польза». Тайком от начальства повариха Любочка укладывала завернутую в газету клюкву в огромный столовский холодильник. А зимой, в морозы, женщины разбирали свои котомки и вывешивали за окно.
Еще собирали ягоды черемухи – это уже в городке. Сушили ее и мололи муку. Получались темные, чуть горьковатые и очень вкусные пироги. Аля помнила их вкус много лет.
По субботам в клубе крутили кино – утром детское, вечером взрослое. На взрослое детей не пускали. Собирались на праздники – большой и шумной компанией. Женщины пекли пироги, жарили медвежатину или лосятину, которую тайком покупали у местных охотников.
Ездили в Питер к родне. Родители всегда спорили, куда ехать в отпуск – отец хотел на море, необходимое для детей, а мама рвалась в Ленинград. Побеждала, как правило, мама.
Аля помнила, как зацеловывала ее родня, как покупались невиданные продукты – пахучий сыр, румяная розовая колбаса, на которую дети жадно набрасывались, за что получали от мамы. Папа смеялся, а дедушки и бабушки горестно качали головами и тайком утирали набежавшую слезу. Еще был шоколадный торт немыслимого размера с зайцем на макушке, из-за которого они поссорились с Петькой. Торт приносил дед Борис. Театры, где замирала Алина детская душа и отчаянно билось сердце. Какими прекрасными были Золушка, Белоснежка и Царевна-Лебедь! И музеи-дворцы с невиданной, сказочной роскошью – папа объяснял, что раньше в них жили цари, а теперь ходят обычные люди и любуются на всю эту красоту. Мама, правда, почему-то вздыхала и слегка качала головой, глядя на отца.
В Питер хотелось даже сильнее, чем на море. Хотя на море было тоже прекрасно. И теплый песок, в который по горло зарывалась с папиной помощью Аля. И горячие чебуреки, из которых брызгал обжигающий и жирный сок. И колесо обозрения, и комната смеха, где они с Петькой сгибались пополам и некрасиво тыкали друг в друга пальцами.
Все кончилось в один день. Точнее, в один месяц. Петька заболел, и врачиха тетя Света почему-то срочно требовала, чтобы родители ехали в Энск. Петька лежал бледный, совсем не хотел есть и сам не мог дойти до туалета. И тетя Света повторяла страшное слово – «лейкоз».
Родители уехали в город, а Аля осталась на попечении тети Раи и тети Светы. Обе все время вздыхали и гладили ее по голове, подсовывая то пирожок, то конфету, то яблоко.
Скоро приехал папа, и на нем, как тихо шептались женщины, «просто не было лица». Лицо-то было, но… Совсем не папино. Точнее, очень печальное, худое и бледное. Папа не ходил на работу, перестал бриться и одетый лежал на кровати, не выпуская изо рта папиросу.
Потом он снова срочно уехал. Аля услышала, что Петька «уже при смерти» и осталось ему немного. Она совсем перестала спать, прислушиваясь к ночным шорохам, и все теребила тетю Раю, когда приедут родители. Разумеется, с Петькой.
Но через полтора месяца родители приехали без брата. Маму она сразу и не узнала – красавица-мама, беленькая, пушистая, нежная – превратилась в сухую и сгорбленную старуху. Она не разговаривала, ничего не ела, а только сидела у окна и теребила в руках Петькину рубашку.
А еще через пару недель… Папа рванул дверь в ванную и громко закричал. Так ужасно и громко, что перепуганная Аля засунула голову под подушку и больше всего на свете захотела тотчас умереть. Чтобы не знать, что случилось в ванной и почему так отчаянно и страшно, словно раненый зверь, так долго кричит ее папа.
Но умерла не Аля, а мама… Точнее – покончила с собой, повесившись в ванной.
Алю забрала тетя Рая, а через пару дней за ней приехал дедушка Боря. Папин отец. И увез внучку в Питер. Навсегда.
Квартира дедушки Бори и бабушки Нины на Петроградской стороне тоже была будь здоров! Не такая, конечно, как у Лидочкиной семьи, и все же. Три большие комнаты, два чулана, где бабуля хранила «всякую дрянь», по ее же словам, и кухня с колоннами – вот чудеса! Бабуля объясняла, что раньше здесь, вероятно, была столовая. У прежних хозяев. «А кто прежние хозяева?» – спрашивала Аля.
Бабуля вздыхала и отвечала: «Наверное, коммерсанты». Кто такие коммерсанты, Аля не понимала. А бабуля отчего-то объяснять не спешила, только махала рукой.
Жизнь у Ольшанских была чудесная. Аля и мечтать не могла о подобной жизни. Бабуля «держала» домработницу – слово «прислуга» она обронила однажды и тут же со страхом взглянула на внучку.
Домработница Валечка готовила, гладила, стирала и убирала квартиру. Была она чистюлей, каких мало. Круглолицая, крутобедрая, с милым рябым лицом, она полюбила Алю и стала ее жалеть, называя сироткой. «И ты сиротка, и я», – грустно вздыхала Валечка. И почему-то после этих слов Аля сразу начинала реветь, а Валечка тут же получала нагоняй от бабушки Нины.
Дед Борис, огромный, красивый, полноватый, говорящий сочным баритоном, всегда пребывал в замечательном настроении. С утра, умываясь в ванной, он заводил русскую народную «Вдоль по Питерской» или знакомый романс. Особенно Аля любила «Были когда-то и мы рысаками».
Днем уходил на репетицию, а вечером на спектакль. Впрочем, если спектакля не было, дед Борис начинал скучать и принимался «зазывать гостей» – так говорила Валечка.
Гостей она ненавидела: «Припрутся, грязи нанесут да и подожрут все запасы».
Ворчала, а к плите покорно вставала. Дед крутился на кухне, что-то советовал, чем, разумеется, выводил и без того расстроенную Валечку из себя, обсуждал с ней меню и беспокоился, что не хватит закусок.
Валечка минут двадцать молчала, наливаясь бордовой краской, а после начинала орать:
– Борис Самсоныч! А подите вы к черту лысому! – и шла на него своей немаленькой грудью, выталкивая из кухни.
Дед, боясь Валечкиного гнева, тут же убегал в комнату и старался больше не высовываться.
Валечка, вынув из духовки пирожки, стучала в его дверь и примирительно и смущенно, пряча глаза, говорила:
– Попробуй, Самсоныч. Хороши ли?
Растревоженный кухонными запахами дед тут же забывал про обиду и торопливо сжевывал горячий пирожок.
– Пойдет! – хитро подмигивал он, чуть помучив Валечку запоздалым ответом, и та, счастливая, уходила на кухню.
Столы накрывались шикарные. Пироги и пирожки, салаты, рыба белая и красная, поросята и жареные гуси, домашние торты и печенья. Пойти к Ольшанским означало объесться до невозможности, наговориться, насплетничать, нахохотаться, послушать романсы хозяина, да еще и унести с собой – бабушка Нина требовала завернуть пирогов «на дорожку», понимая, что своей семьей с этим не справиться. Да и следующий прием не заставит себя долго ждать – дед Борис обожал компании.
Потом, став взрослой, Аля часто думала о своей родне – дед Борис объявлял жену главой семьи и отказывался решать бытовые вопросы. Бабушка Нина, Нина Захаровна, заслуженный педагог, директор одной из лучших питерских школ, умница и красавица, человек волевой, образованный, мощный, по сути, всю жизнь «прогибалась» под мужа. Уж ей-то точно «веселия» и шумные гости были совсем ни к чему. Нина Захаровна любила покой, тишину и хорошую книжку. Но ни разу – Аля бы это запомнила, – ни разу она мужу не возразила. Ни разу не сослалась на усталость, мигрень или просто плохое настроение. «Боричкины» капризы всегда исполнялись.
Однажды, когда Але было уже лет семнадцать, бабушка Нина рассказала ей, как мужа пришлось «завоевывать».
– Как? – удивилась Аля. – Ты же такая красавица!
Нина Захаровна рассмеялась.
– Знаешь, роднулечка, красавиц много. А женился Борюля на мне.
Дед Борис, конечно, «увлекался» – так говорила сама бабуля. Но увлекался стремительно и ненадолго. Умная бабуля все тут же разнюхивала и приглашала пассию в дом. Ну а потом – все как у классика: бабуля «сдруживалась» с очередной и потихоньку, ненавязчиво, отстраняла ее от деда.
Аля помнила, как бабушка Нина попала в больницу – было что-то совсем несложное, кажется обострение панкреатита. Но что творилось с дедом! Он по три раза на день бегал в больницу, доставал лекарства и терзал врачей, звонил секретарю обкома и требовал «повышенного внимания к Ниночке, между прочим, заслуженному учителю»! Даже отменил два спектакля.
