Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов - Дик Филип Киндред (е книги .txt) 📗
— Черт с ним, — выдавила она; ее губы искривились. — Это давно началось, слишком долго рассказывать. Прости меня, Джозеф.
— Зачем? — повторил он. — Зачем тебе спускаться в подвал?
— За кофейником. Разве я не сказала?
— Нет, не сказала.
— Он там остался… я его сегодня помыла. Сохнет на упаковочном столике возле липкой ленты. На куске картона.
— Ты хочешь кофе?
— Да, — уверенно сказала она, — может, от него я согреюсь.
— Хорошо. Тогда пойди и принеси его.
Она благодарно взглянула на него, отпустила перила и поспешила вниз, в кладовую. Шиллинг пошел следом. Зайдя внутрь, он нашел ее сидящей на углу расшатанного упаковочного столика; она закручивала кофейник. На ее запястьях блестели капли; вода, которой она наполнила колбу, брызгала во все стороны.
Сперва он хотел достать ей жестянку с кофе «Фолджер»; она уже шарила по полкам, вставая на цыпочки и раздвигая коробки с бечевкой и скотчем. Он сделал шаг к ней — отчасти за этим, отчасти с другим намерением, которого сам не осознавал, пока не подошел вплотную. Она протянула ему кофейник. Он взял его, а потом, не раздумывая, поставил на край стола и опустил руки ей на плечи.
— Какая ты тоненькая, — произнес он вслух.
— Я же тебе говорила.
Она подвинулась, усаживаясь на столик.
— Как это называется, когда хочется убежать? Паника? Да, похоже, что так. Но мне всегда нужно было место, куда бежать, где можно спрятаться… вот только, когда я туда добиралась, меня не пускали… или это оказывалось совсем не то место, куда хотелось попасть. Так у меня ничего и не вышло; что–то вечно было не так. И я бросила эту затею.
— Ты уже приходила сюда ночью?
— Пару раз.
— И что делала? Просто сидела?
— Сидела и думала. Раньше мне никогда не давали ключей от работы. Ставила пластинки… пыталась вспомнить, что ты мне о них рассказывал, что мне надо послушать. Одна мне особенно понравилась; я поставила ее на проигрыватель и пошла в офис, потому что там теплее. Ты злишься на меня?
— Нет.
— Никогда мне не выучить все это — все, что ты знаешь. Но приходила я сюда все–таки не поэтому. Мне просто хотелось послушать пластинки и побыть здесь одной, за запертой дверью. Однажды — кажется, это было прошлой ночью — пришел коп и посветил на меня своим фонариком. Пришлось открыть дверь и доказывать ему, кто я есть.
— Он тебе поверил?
— Да, он видел, что я работаю здесь днем. Он спросил, все ли у меня в порядке.
— И что ты сказала?
— Сказала, что у меня все в том же порядке, что и обычно. Но не то чтобы в полном.
— Что я могу для тебя сделать?
— Ты не должен ничего делать.
— Но я хочу помочь.
— Тогда найди кофе.
— А еще что–нибудь можно?
Она задумалась; их головы соприкасались. Одну руку она держала у самого лица, другую положила на колено. Он чувствовал ее дыхание и видел легкое движение губ. Она, как ребенок, дышала ртом. Она сидела так близко, что даже в тусклом свете он видел крошечные, идеальной формы завитушки, которые росли за ее ухом и терялись в массе темных волос. Вдоль ее челюсти под левым ухом протянулся почти невидимый шрам — тонкая белая линия, исчезавшая в легком пушке на щеке.
— Это откуда? — спросил он, касаясь шрама.
— А, — она улыбнулась ему, задрав подбородок, — когда мне было одиннадцать, я стукнулась об сервант и разбила стекло. — Ее глаза хитро забегали. — Больно не было, но крови было много; помню, она текла по шее большими красными каплями. У меня был кот, он любил прятаться в шкафу и спать в большой миске, где мама замешивала тесто. Я пыталась его оттуда вытащить, но он все не хотел вылезать. Я тянула его за лапу, и он вдруг меня поцарапал. Я отскочила, и стеклянная дверца разбилась.
Она все еще вспоминала, как поранилась, когда он развернул к себе ее лицо и поцеловал — на этот раз прямо в сухие губы. Избытка плоти на ней не было вовсе; кости лежали прямо под кожей: сначала он коснулся шелка, а затем сразу тверди ее ребер, и лопаток, и ключиц. Волосы ее слегка отдавали сигаретным дымом. Ближе кушам осели следы давно испарившегося парфюма. Она устала, и в ней чувствовалась эта усталость; она безвольно обмякла и молчала.
Сначала он обнимал ее некрепко, потому что думал, что она может захотеть высвободиться, и важно было дать ей такую возможность. Однако вскоре он понял, что она потихоньку проваливается в сон — или, по крайней мере, в некое оцепенение. Ее глаза были по–прежнему открыты — она уставилась на коробки с лентой для счетной машинки, — но взгляд уже не был осмысленным. Она знала, где она, и знала, что он рядом, но помнила об этом смутно, сквозь дрему. Ее сознание было обращено внутрь и вращалось вокруг мыслей и воспоминаний о мыслях, вокруг событий давно минувших дней.
— Сейчас я в безопасности, — сказала она наконец.
— Да, — согласился он, — так и есть.
— Это из–за тебя?
— Надеюсь, что да. А еще из–за магазина. Он нас кормит.
— Но в основном из–за тебя. А раньше было по–другому. Совсем не так. Помнишь?
— Я напугал тебя.
— Ты на меня такого страху нагнал. Ты был такой — суровый. Стал читать мне лекцию; ты был похож… — она стала рыться в памяти, и ее глаза блеснули, — когда я была маленькой… у нас в воскресной школе висела картина с богом. Только у тебя нет длинной бороды.
— Я не бог, — сказал он.
Он был обычным человеком; он не был богом и нисколько не был похож на бога, что бы там ни было на картине, которую она видела в воскресной школе. В нем поднимались горечь и гнев. Вот он, ее странный, теплый, такой детский идеал… а ведь он почти ничем не может помочь.
— Ты расстроена?
— Думаю, нет.
— Бог бы тебе не понравился. Он отправляет людей в ад. Бог — старорежимный реакционер.
Она отпрянула и, глянув на него, наморщила носик. Он снова поцеловал ее. На этот раз она пошевелилась; отодвинув лицо, она улыбнулась и выдула ему в лицо струйку теплого воздуха. А потом улыбка без всякого предупреждения угасла. Вздрогнув, девушка наклонила голову, вся сжалась, сомкнула руки и стала, стеная, подниматься, пока ее обнаженное горло не оказалось на уровне его глаз.
Джозеф Шиллинг знал, что сейчас ей опять страшно; что призрак из прошлого вернулся и снова мучает ее. Но он не шелохнулся. Движение было бы ошибкой. Он твердо помнил об этом.
— Джозеф, — сказала она, — я… — слова не шли из ее уст, она запнулась от смущения. Встряхнув головой, она порывисто распрямилась, как будто желая высвободиться.
— Что такое? — мягко спросил он, вставая вместе с ней.
Соскочив со стола, она ухватилась за него, вцепилась ногтями в рукава. Зажмурившись, быстро сглатывая, она боролась с собой.
Шиллинг увидел, как его пальцы распускают завязки на ее блузке. Как странно, подумал он. Но все–таки продолжал. Его красноватые ручищи деловито тянули и теребили шелк, и зрелище это было не для слабонервных. Мэри Энн открыла глаза и взглянула вниз. Теперь они оба смотрели, как его руки расстегнули блузку донизу, взлетели на голые плечи и стянули ткань до локтей.
— Боже мой, — прошептала она.
Шиллинг, не в силах осмыслить происходящее, отошел и сел, потирая ладони.
Мэри Энн сделала глубокий вздох и начала застегивать блузку. Ее лицо было удивленным:
— Ты сделал это? Ты ведь и впрямь это сделал!
— Да, — согласился он.
После чего протянул руку и совсем снял с нее блузку, расцепив оставшиеся застежки. Она не воспротивилась; она с любопытством наблюдала, как его руки спускаются по ее животу к кнопке, на которой держались джинсы. В какой–то момент она попыталась снять лифчик, но только без толку теребила за спиной руками, пока Шиллинг не развернул ее, не отодвинул ее пальцы и не расстегнул крючки.
— Спасибо, — пробормотала она.
Лифчик упал, и она поймала чашечки. В несколько коротких движений стянула джинсы и, вздрогнув, сбросила трусики. Собрав одежду в кучу, она отпихнула ее в сторону. Несколько мгновений перед его глазами, слегка отсвечивая, покачивался ее позвоночник; после чего она — очень мягкая, очень живая — подбежала к столу и стала на него забираться.
