Пирамида, т.1 - Леонов Леонид Максимович (онлайн книги бесплатно полные txt) 📗

– Извиняюсь... – осторожно перебил батюшка, – как провинциалу, проживающему вдали от жизни, все же хотелось бы уточнить, на какой предмет и что именно предстоит мне резануть?

– Ну, это самое, узы слепоты... чтобы, как говорится, узрил свет небесный! Вы понимаете, подразумевается покаянье не только мое, но и той, еше не называемой особы, от лица которой я уполномочен вести наш разговор. Так получилось, что бессмертных, которые считались без износу, состарила история тех же самых людей, какие еще до появленья на свет уже разлучили нас.

Как вы знаете, мы встречаемся с вами на краю времени, а в оставшиеся сроки люди лишь в огненной купели успели бы омыться от содеянного до своей первородной чистоты. Речь идет о скоростном, допустимом в экстренных случаях, покаянии даже без исповеди, примерно описанном вашим тезкой-евангелистом в главе... Помните, какой удачный бросок в безвыходных, казалось бы, условиях совершил распятый слева разбойник? Не ужасайтесь заранее, но вам придется возглавить род людской на его последнем этапе. Так вот, что касается самого купалища, мы беремся обеспечить его людям на самовысших термоядерных кондициях... В случае, разумеется, вашего согласия на самопожертвование. Оговорюсь, подвиг ваш, который явится актом подлинного искупления грехов людских, сопряжен будет с вечной гибелью. Поверьте, в поисках подходящей кандидатуры мысленно тысячи досье просмотрели, чтобы вернуться к вашей.

– Разве неизвестно такому знатоку, что массовая исповедь каноническими правилами возбраняется нам?

– Пардон, в виду имелась не общая исповедь, а именно от каждого порознь, но лишь по времени слившаяся в единый коллективный вздох вполне на евангельской основе. То будет заключительный всплеск отчаянья пополам с насильственным экстазом высвобожденья, каким по слухам сопровождается обычный исход души. Авансом поясню: так же, как в слезинке детского горя, можно утопить всю радость мира, тою слезинкой покаянного отчаянья с избытком хватит омыть все его прегрешенья. В обоих случаях термином детскости определяется чистота применяемого реактива, но тут уж мы с вами постараемся довести человечество до надлежащих кондиций...

– Каким образом, если не секрет?

– Произнесением сакраментальной фразы, самой емкой из бесчисленных прощальных записей, вперекрест нацарапанных ногтями в безысходном житейском лабиринте заблудившихся в нем. Среди них ваша станет итоговой истиной, образованной сплавом всех когда-либо бушевавших на земле правил людских...

– Желательно было бы заранее вникнуть в те немыслимые словеса, способные в миг единый отвратить поистине крах человечества, – сказал он, стараясь не смотреть на искусителя, который уставился на него фосфорически заблеставшим глазом.

– Не стоит ли загромождать мозги слишком емкой и оттого до поры не безопасной для нас с вами формулировкой?

– А что, больно замысловатая, длинная такая?

– Напротив, из семи букв, в одно дыхание, но, к сожаленью, в ней упоминается тот, чье имя запрещено произносить всуе, нашему брату в особенности. Будьте корректны, святой отец, не заставляйте вашего собеседника касаться предмета, который имеет обыкновение взрываться даже от беглого помысла о нем.

– В таком разе, – преодолевая одурь наважденья, не сразу заговорил батюшка, – поелику без участия моего немыслимо, то и потрудитесь хотя бы иносказательно раскрыть мне суть оной волшебной реплики... для упражненья!

– Ну, в рамках оставшегося времени намекните кратенько... – уклончивой скороговоркой пояснил Шатаницкий, – что, дескать, извините, господа хорошие, уж некогда да и некого просить в небе о заступничестве, поелику нет Его и не было никогда на свете...

– Пардон, – ухватился за ниточку о.Матвей, – это кого же вы помышляете, будто нету... Неба, что ли?..

– Но причем же небо, здесь Главный имеется в виду, – пожался тот.

– И кто же у вас разумеется под кличкой Главного? – с хитринкой простака осведомился хозяин. – Уж потрудитеся уточнить для полной ясности...

Вместо ответа последовала томительная пауза, с помощью которой гость выразил меру своего смущения пополам с досадой.

– Согласен с вами, отец Матвей, что подразумеваемый вами заповедный термин полней всего, без эпитетов абсолютного совершенства, отображает надмирное величие высокой особы, о которой речь, – с достоинством незаслуженной обиды пытался вразумить его Шатаницкий, – но с некоторых пор, по известным причинам, я избегаю произносить кое-какие, не дающиеся мне слова, чтобы не причинить своему собеседнику корчи постыдного смеха. Равным образом было бы некорректно потехи ради толкать калеку на забавные пируэты, противопоказанные ему увечьем, не так ли? Словом, не сочтите примененное мною условное обозначение помянутого лица за фамильярность или пренебрежение, напротив, несмотря на мои былые огорченья, по-прежнему высоко чту его как даровитого, щедрого, хотя, как показывает опыт с человеком, не всегда взыскательного художника...

– Вот я и добиваюсь услышать про помянутое лицо, любезнейший, кто оно есть и за что, в особенности, столь высоко его почитаете?.. – почуяв слабое место противника, насел батюшка под предлогом, что затемнение привходящих обстоятельств снизило бы юридическую реальность обсуждаемого соглашения.

– Хорошо, я вам отвечу почему... – в нерешимости, как перед прыжком с высоты начал было гость. – Ладно, полюбуйтесь на меня, святой отец, если сие доставит вам удовольствие, – с жуткой горечью повторил он, и затем последовала быстрая, по пронзительной интимности своей неподдающаяся буквальной передаче скороговорка, смысл которой сводился к тому, что никто сильнее дьявола не любит Бога, либо лишь отверженному дано постичь объем постигшей его утраты. Неположенное ему слово далось нелегко бедняге. Проступившая в личности Шатаницкого смена побежалых колеров и еще – как обмяк весь и зашелся лаистым кашлем, поперхнувшись на запретном слове, показывали, что дорого обошлось сделанное признание. Оно заключалось в кратчайшей, наверно, формулировке основного статуса во взаимоотношениях потусторонних сил со столь престранной, казалось бы, на поле вечной битвы, почти кроткой терпимостью всевластного Творца к своему дерзкому, утомительно оперативному антиподу.

– Я хотел бы, – сказал Шатаницкий, – наметить пока пунктиром такой ход из нашего лабиринта. Если началу начал ничего не предшествует, то никакое познание не сможет начаться ранее, чем что либо начнет быть. Сокрывающийся инкогнито автор сущего впервые предстает пред нами в произведении своем, что законно приводит к довольно скользкому предположению, будто создатель одновременно с миром создавал и самого себя. Пришлось бы тогда допустить некую иррациональную фазу ante Deum 9, но не шарахайтесь, мы с вами не отменяем догмата о предвечном бытии, лишь исследуем природу его предположительного небытия... то есть вслед за Августином, коего крайне ценят за сохраненную до преклонного возраста младенческую непосредственность, мы вправе поинтересоваться – где и в каком качестве пребывал творец накануне творческого акта?.. И если в той же пусковой точке, как полагалось бы опочившему мастеру близ дела рук своих, почему сразу становится для всех невидимкой? Тайны высшего порядка снабжены совершеннейшей защитой, – если и не взрываются тотчас по открытии сейфа, то превращаются в банальнейший пепелок. По счастью, на той же странице в энциклопедии о путях к истине можно наткнуться на Аверроэса. Великий ересиарх и антихрист своего века, сколько ночей провели мы вместе в его опальном уединении под Кордовой! Вглядываясь в черновики из-за его плеча, я приходил к невольному заключению, что если первоначальная материя и впрямь заключалась в самой возможности быть, то неизвестность по ту сторону начала представляется потенциальным рогом изобилия, где все мыслимое буквально кишит хаосом полусозревших вариантов. И вот уже так набухло там, что от простого удара шилом все они, истомившиеся по бытию души и вещи хлынут сюда через пробоину в такие же воспаленные от ожидания емкости. Ничего не стоит нарисовать в воображении, как спрессованный в нуле, взбесившийся хаос, раздвигая мозг и мир, быстро затопит все их закоулки уймой неправдоподобных, лишь в ближнем радиусе постижимых фантомов – собаки, трамваи, некто Гаврилов в их числе... И вы думаете, восторженный взор предполагаемого Творца все еще следит за разворотом им содеянного, не устал, не надоело? А уж вам-то хорошо известно, как незамысловато устроено обезумевшее к тому же циклически повторяющееся чудо мирозданья, если критически, инженерно взглянуть со стороны, чуть отойдя. Так вот, не проще ли было бы обойтись без лишней штатной единицы, совершающей прокол? А может быть, оно само, плененное и изнемогшее от напрасной предвечной надежды прорвалось наружу, и тогда мы с вами как раз половинки щели, ворота мирозданья, откуда все стало быть... Ничего не утверждаю, без проверки и сам не уверен пока, но вдумайтесь, всмотритесь в окружающее попристальней, только без спешки, пожалуйста, а то ничего не получится... Ничего вам не бросается в глаза? Казалось бы, производное каких-то сверхмистических непостоянств, в свою очередь, образовавшихся из множества полярностей и энергетических перепадов высшего порядка, на деле все сущее построено по двоичной системе, наиболее экономной и равновесной гармонии, определяется одно за другим, аннигилируется при сложении, исчезает взятое порознь. Отсюда мир не акт, а лишь эффект нашего с вами взаимоотталкиванья в различных ипостасях, как то зима и лето, свет и тьма, катод – анод, добро и зло, холод и жар, электрон – позитрон, субъект – объект, раввинистические сефирот и келифот, плюс и минус, орел и решка, нормально – ненормально, папа и мама, да и нет. Словом, соль есть антисахар, а бабушка не что иное, как антидедушка, не так ли? Наконец корпускулярно-волновая двойственность самого строительного вещества не наводит вас на такие же догадки? Гностики, давно подметившие ту же странную двуликость сущего, двоеначалие, бинарность, дуализм, двуснастность по-русски, приписывали ее исключительно природе нравственной, – манихейство распространило то же воззрение на прочее мирозданье. Не подумайте, что я рисуюсь перед вами, с помощью знаменитых имен набиваю себе вес в ваших глазах, но великий Ману тоже дарил меня своей дружбой... Я даже уговаривал его выпить тот роковой стакан расплавленного свинца с гарантией вылечить потом, но он почему-то уклонился из боязни, что подведу, и получилось еще хуже! Так вот, он совершенно уверен был в существованье не одной, универсальной, а двух автономных и совечных материй, с помощью эонов и демонов пребывающих в перманентном, с переменным успехом, сотрудничестве. Бессонная битва их якобы не затихает ни на миг, но трудящиеся могут без опаски выполнять свои промфинпланы, так как ночному океану, как бы ни бушевал, никогда не доплеснуться до звезды, равно и ее лучу не пробиться в его пучины. Теперь, упрощая написанное уравнение, временно вычеркнем творца, и мы с вами сразу становимся равноправными его половинками, и сразу все становится на место – его вынужденная терпимость к закоренелому врагу, его странное безразличие к текущим нуждам земли, неизбежным вследствие все той же парности, наконец, недоступность его для обозренья. Оказывается, мы с вами, будучи первопричиной всего, своей антагонистической деятельностью ежеминутно обеспечиваем весь мировой процесс в рамках пресловутого единства противоположностей... Постигаете теперь, как чудесно все у нас налаживается? По аналогии сама собой напрашивается школьная вольтова дуга, где, если током пренебречь, тоже вьется и журчит, слепит и жалит огненная змейка. Вон как забавно обернулось: мы-то из сил выбились, на стороне первопричину ищем, а она ближе чем рядом оказывается: в нас самих давно сидит да в кулачок посмеивается. Сказанное, хотя и повышает наши с вами акции, зато по диалектической взаимозависимости обязывает стороны к более частым контактам с обоюдным поручительством, не так ли? Не отрицаю, до принятия решений нам без генеральной проверки не обойтись... согласен даже, что вплотную умом к таким вещам прикасаться риск большой, зато ведь и приз немалый. Оно можно было бы и сразу, времени не теряя, да уж не успеем, пожалуй... Нашарил вас брюхатый старик, в воротах стоит, по нюху притащился. А в силу парности нашей, сами понимаете, в одиночку мне такой эксперимент не поднять.