Жила–была женщина, которая хотела убить соседского ребенка - Петрушевская Людмила Стефановна
Она присела на колени со стаканом в руке, слезы у нее текли по щекам так обильно, что она не замечала ничего вокруг.
– Сотвори чудо, дядя Корнил, – сказала она. – Я тебе не грешница, на мне нет греха. Помоги. Сделай что–нибудь, не знаю что. Я уже запуталась.
Дядя Корнил лежал неподвижно и почти не дышал. Надя стала бережно подносить полный стакан к его полураскрытому рту, примеряясь, как бы ловчей влить водку, не потеряв ни капли.
Надо приподнять ему голову, тогда все получится.
Все вышло, как хотелось – одной рукой она поддерживала затылок дяди Корнила, а другой осторожно приближала краешек стакана к тонким высохшим губам.
При этом она горячо плакала об исполнении своих просьб, непонятно каких.
– Сейчас выпьем… – бормотала она заботливо. – И все будет хорошо.
В этот момент его глаза открылись, как у мертвого, – Надя хорошо помнила этот немигающий взгляд, обращенный куда–то в угол потолка, где как будто бы находилось что–то очень важное.
Надя поняла, что ее надежды не сбываются, что сейчас–сейчас дядя Корнил умрет, ничего не сделав.
Последняя ее надежда была в водке.
Если успеть влить в него эту водку, он, возможно, и оживет на какое–то время – а там пусть умирает, он же сам сказал, что еще один стакан и конец.
Но этот стакан–то, он еще не влит!
Как же так, дядя Корнил ведь обещал! Другим он все сделал, а ей ничего: вон сколько пустых бутылок в шкафу от предыдущих.
В это время мужики заговорили в несколько голосов:
– О, вон Андревна колесит, вон она… Андревне откройте, Андревне. Дядя Корнил, твоя мать вон прется. О, как чувствует, что бутылка есть…
В окне мелькнул женский профиль.
Надя растерянно замерла со стаканом в руке. Надо было побыстрей заканчивать с этим делом, пока мать дяди Корнила не застала ее.
«Вот всегда так, – подумала Надя, – другим все удается, только не мне».
На ее руке лежала тяжелая голова умирающего, который упорно смотрел под потолок.
– Дядя Корнил, – позвала Надя, – дядечка Корнил, выпей вот!
Рот его был широко открыт, челюсть бессильно отвисла.
В дверь уже стучали, кто–то пошел открывать.
«Только бы не пролить, – лихорадочно думала Надя, – а то все пойдет к черту».
Почему–то она думала, что если не уронит ни капли, все ее пожелания сбудутся. Кончится эта пожизненная каторга.
Она еще выше подняла голову дяди Корнила.
– Ну вот так, и сейчас выпьем, – бормотала Надя, приноравливая край полного стакана. – Ам!
Так она поила в детстве своего сыночка молоком.
Это было в деревне, где они жили, когда Вовочка был еще маленький, и муж приезжал на выходные…
Вовочка всегда так бестолково разевал свой ротик с двумя зубами, молоко проливалось.
Тут хлопнула дверь и послышался громкий, пьяный женский голос:
– Че есть выпить, хроники?
«Это его мать, – подумала с ужасом Надя. – Я не успела».
Стакан задрожал у нее в руке.
Сейчас эта мать подойдет и наведет порядок.
– Андревна, собирай на гроб с музыкой, – весело загалдели мужики, – твого Корнила ща уговаривают на последнюю.
– А на хрена ему гроб, мы его продадим в медицинский институт! – бойко отвечала женщина. – Пропьем его!
Ей ответили одобрительным смехом.
– Ну, Надька, – сказала женщина не подходя, – заваливай его, мальчишку. Никак не зажмурится. Сегодня ему последний стакан.
«Откуда она знает мое имя?» – испуганно подумала Надя.
– Во дьявол, что тянешь, – продолжала женщина. – Прикончи его, он тебя только и ждал. Ему уже надоело тут, все любят, все подносят. Отказаться ему нельзя, будет обида. Он никого не может обидеть, он таковский.
Мужички довольно засмеялись. Надя боялась обернуться. Судя по звукам, женщина села за стол, забулькала жидкость.
– Он только ее ждал, последняя капля в чаше, сказал.
Надя ничего уже не соображала, обе руки у нее тряслись.
– Он тебе все исполнит, не бойся, – кричала мать Корнила. – Он всем все исполнял, творил чудеса, слепых исцелял, безногих подымал.
Умершего одного еврея воскресил, Лазаря Моисеевича. А дети этого Лазаря уже из–за наследства в суд подали! Он воскрес, они претензию предъявили Корнилу: «Кто вас просил». Просила его вторая жена, она жила вместе с ним, когда он овдовел, детей его растила. Когда он умер, дети на нее сразу в суд подали, чтобы она выметалась из их квартиры или всем им заплатила, их двое. Эта жена нашла Корнила, поставила ему две бутылки. Лазарь воскрес, ничего не понял. Потом: слепец побирался с палочкой на вокзале, Корнил увидел его муки и сказал:
«Открой глаза и иди», так он снял очки и пошел, но начал ругаться, что теперь никто ему не подаст. Дальше: Корнил поднял безногого, его мать приходила, не может его ворочать, жалко, мужик весь лежа сгнил: Корнил его поднял, так тот как начал снова пить, на двух ногах за матерью стал гоняться как раньше, с ножом по всей квартире. Она к нам прибежала опять с водкой, вали его обратно.
Раздался жуткий смех мужиков.
Мать выпила, откашлялась и продолжала:
– Что мечтаешь, то сбудется, Надя, поверь мне! Поднеси и ты ему, сделай свое дело. Он тебя выбрал. Помнишь бабу на почте? Это была я. Он посылал за тобой. Помнишь ту старушку? Он сказал, Надя пойдет на все, не побоится, ей надо с Вовой окончательно решать. Да ты не волнуйся. Тебе тяжело с сыном, а моему сыну тоже тяжело. Напрасно приходил он в этот раз, напрасно, вот и ждет, кто его проводит. Сам он уйти не может, не полагается, кто–нибудь должен помочь.
Надя, не слушая, посмотрела на дядю Корнила, который лежал головой на ее руке, потом кивнула, аккуратно поставила стакан и сказала:
– Да ну, спасибо, мы сами справимся с нашей бедой, сын–то у вас чересчур больной, вы что, поить такого. Вы что, женщина. Прямо не знаю. Ему надо в больницу, вы что. Я же вижу, он умирает, у меня у самой муж умер на руках, я разбираюсь.
И она даже легонько ткнула пальцем в стакан, он покачнулся и упал, водка разлилась, все окуталось дымом.
А Надя обнаружила себя на улице, что она идет домой с совершенно пустой головой, даже слегка покачиваясь.
Но почему–то она шла легкая и счастливая, не плача, не думая о будущем, не переживая ни о чем.
Как будто самое страшное в ее жизни осталось позади.
Бог Посейдон
Случайно в приморской местности я обнаружила свою подругу Нину, женщину не первой молодости с сыном–подростком. Нина повела меня к себе домой, я увидела нечто необычайное. Взять хотя бы подъезд, гулкий, высокий, с мраморной лестницей, потом саму квартиру, застланную серым бобриком, с преобладанием цвета темного дерева и алого сукна. Все это великолепно выглядело, как на картинке в модном журнале «Л’ар декорасьон», искусство декорирования, и точно такой же была ванная комната, опять–таки затянутая по полу серым сукном, с голубоватым фарфоровым умывальником и зеркалами – просто мечта! Я не верила своим глазам, а Нина хранила все тот же свой вечный измученно–уклончивый вид и повела меня в комнату, стоящую настежь тремя дверьми, темноватую, но опять–таки изящную, с неожиданно большим количеством неубранных кроватей. «Ты что, замуж вышла?» – спросила я Нину, а она с видом убирающейся хозяйки, озабоченно, хотя и ни к чему не притрагиваясь, пошла в одну из дверей. Помню роскошную, как в отеле, комнату со стенными шкафами, длиной с каждой стороны метра по четыре и с платьями, висящими на вешалках. Как такое богатство и изобилие снизошло на бедную Нину, которая и белья–то порядочного никогда не знала, а имела одно вечное пальто на зиму и три платья, одно страшней другого? Вышла замуж, но куда, сюда, в эту дикость, в приморскую пустоту, где не живут люди, а ждут лета, когда можно будет сдавать и сдавать комнаты. А тут лестницы, коридоры, переходы, да еще вдобавок я вышла из квартиры не в ту дверь и оказалась в соседнем беломраморном подъезде, куда уже входили школьники с учительницей на экскурсию.
Ну, вышла замуж, однако оказалось, что вот, Нина сменяла свою однокомнатную квартиру в Москве, где прозябала с сыном, на эти апартаменты, да еще, получается, и со всей мебелью и вплоть до постельного белья и нарядов! То есть хозяева ничего не тронули, а убрались, но оказывается, не убрались все–таки, и отсюда озабоченный Нинин вид, потому что две лишние кровати в спальне – это были кровати хозяйки и хозяйкиного сына, молчаливого молодого рыбака с толстыми щеками. Хозяйка хлопотала по–прежнему, как видно, по хозяйству, за стол мы уселись под ее крыло, она вела себя точь–в–точь как если бы была хорошей, тихой свекровью, а Нина ее уважаемой невесткой, ради которой свекровь гнется и ломается по дому, на самом деле сохраняя все позиции матери семейства и главного лица в доме, не допуская невестку ни до чего.
