Вариации - Ермаков Олег (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
И вот в то время, как он объяснялся с дежурным, откуда—то сбоку и снизу высунулась чья—то рука, сжимающая что—то, какой—то предмет, — и в тот же миг раздалось легкое шипение, и Василий Логинович задохнулся, выронил трубку, схватился за лицо, закрыл его ладонями. Некоторое время он вообще ничего не мог сообразить; горло перехватило, из глаз покатились слезы. Потом он все—таки сумел вздохнуть и понять, что на него напали. Правда, нападающие вели себя странно. Сквозь завесу слез и соплей Василий Логинович разглядел чью—то смутную фигуру поодаль. Кто—то стоял и ждал. И вдруг приблизился, снова протянул руку, — но на этот раз Василий Логинович опередил его, он бросил себя вперед, перехлестнул руки на его шее и тут же поджал ноги. Под ним лошадь прогнулась, однажды на косьбе, стала заваливаться под гогот мужиков, а этот незнакомец и подавно: рухнул, как куль. Василий Логинович уже не чувствовал боли от падения на асфальт, он только крепко прижимал незнакомца к себе, как самого дорогого человека в мире; его шея оказалась в смертельных тисках, и наверное, незнакомец, этот глупец, нашел бы здесь свою кончину, но вдруг по асфальту затопали башмаки. «О черт! сколько ж их здесь?» — подумал Василий Логинович и еще сильнее придавил жертву, тот захрипел. Внезапно обоих осветили. Это была милиция.
В отделении выяснилось, что этот парень действовал независимо от солдат. Такое совпадение. В этот день он купил на базаре баллончик с газом и сомневался, настоящее ли это оружие, и хотел побыстрее на ком—нибудь его испробовать. Тут ему под руку и подвернулся этот мужичок. Грабить он его не собирался. Только проверить действие газа.
— Ладно, ребята, — сказал Василий Логинович, кое—как промывший глаза. — Наверно, он действительно сам по себе.
— И что, отпустить его? — насмешливо спросил сержант.
— Да, — сказал Василий Логинович. — Только откройте клетку, я тоже хочу проверить — действует у меня это или нет? — И он покачал в воздухе кулаком.
Парень сквозь клетку со страхом смотрел на кулак.
— Ну, — спросил сержант в шутку или всерьез, — согласен?
— Заводите дело! — потребовал парень.
Так вот заставил его сопляк слезы лить на старости лет!..
Но, сказать честно, он эту старость плохо чувствует, у него все зубы целы. И еще много сил. И после второй — северной — жизни сейчас начнется третья. Это Гарик, самурай — ты же знаешь, что он купил сувенирный меч самурая в ЦУМе? Дорогая, хорошая штука — блины ворочать или кашу мешать, — говорит, что на Востоке проживают четыре жизни: первая — жизнь ученика, вторая — жизнь путешественника, третья — жизнь домохозяина, и четвертая — жизнь добровольного бомжа. Так вот у меня, стало быть, третья пошла: переселюсь в этот дедовский дом, в родовое гнездо. Все в наших руках.
Это как бы схватка с незримым противником на борцовском ковре или партия в шахматы. Кто кого? Ведь с пеленок тебя всюду подстерегают опасности. Всякие. Мой предшественник, брат, его звали тоже Васей, умер до моего рождения от какой—то болезни, и две сестры. Потом немцы здесь были. Да вон ездил на крышах вагонов в город самосад продавать на базаре, — запросто мог без головы остаться.
Особенно понравилась Виленкину история потопа. Ее он уже слушал, когда они улеглись около двух часов ночи: Василий Логинович на холодке, на диване, Виленкин — на печке.
История в общем—то незамысловатая. Случилось это сразу после войны. Недели две или даже больше лили дожди, реки вышли из берегов, всю округу затопило. Бригадирша послала Василия Логиновича, тогда подростка, искать корову. Пропала, от колхозного стада отбилась. Василий Логинович взял кобылу вороной масти. Объехал холм, спустился к рощам. Коровы нигде не было. Там, сям из воды выглядывали холмы, как острова. Василий Логинович подвел лошадь к воде. Та раздувала ноздри, смотрела тревожно. Хорошая, смирная кобыла. Василий Логинович сам, первый, вошел в воду и тихо позвал ее, потянул за уздечку. И лошадь пошла, поплыла, уже в воде он на нее взобрался. И плывут.
Дело было летом, вода теплая. Доплыли до острова, осмотрели все кусты. Нет коровы. Дальше поплыли. Кобыла уже спокойно шла в воду. Дождь вроде прекратился, но небо еще пасмурилось. Всюду поднимался туман. Василий Логинович перебирался с островка на островок, и когда огляделся, деревни не видно.
Вышли на очередной остров. Пахнет дымом. Василий Логинович едет и видит дым, крышу в ивах. Видит корову; возле нее женщина в платке, на низкой скамеечке. Доит. Услышала: хлюпают копыта, — обернулась. Это была хуторянка, однодворка. Она призналась, что корова не ее, приблудная. И очень ее выручила. Все это время дети были сыты, почти как до войны. Василий Логинович хотел корову сразу увести, но женщина попросила пока оставить, все равно в воду ее не загонишь. А другим путем идти — кстати, ему лучше так и возвращаться — там мост, лошадь, может, пойдет, корова — нет. Василий Логинович согласился. Женщина крикнула, чтоб принесли кружку, и полуголый лысый мальчишка прибежал с железной кружкой, глядя во все глаза на Василия Логиновича — как на какого—нибудь капитана Кука. Женщина зачерпнула молока. Василий Логинович напился и поехал обратно другим путем. И действительно — он возвращался почти посуху. Но перед железнодорожным мостом лошадь заупрямилась, ему пришлось долго ее уговаривать. Посмотри вниз, что, там лучше плыть? Под мостом текли мутные воды, шумели, напирая на сваи. И наконец лошадь вняла просьбам, осторожно пошла. Мост остался позади, и тут появился путеец в плаще, фуражке. Ты кто? откуда? по мосту вел? Да ты что, малец, очумел? А ежели б она застряла, а сейчас поезд? Он готов был отдубасить мокрого посиневшего Василия Логиновича. Если себя не жалеешь — ладно, но при чем тут животное. Речи путейца были странные, как будто война не сделала его бесчувственным, ну или не столь чувствительным ко всякой жизни.
«Чувствительность» плохо вязалась с «отдубасить» — в сознании Виленкина, но не в рассказе Василия Логиновича. Эти перепады, как понял он, были естественны в жизни Василия Логиновича. Это было характерной особенностью его мира, пьянящей особенностью, — точно так же хмелит холодная речка в жаркий летний вечер.
Этот человек был открыт миру, он рос и жил как бы в самой гуще материи, — несовершенная мысль, но именно так думалось Виленкину, обитавшему долгое время в сфере звучаний, — и он смело мял материю, как скульптор глину, только глина была огненной, — тогда уж скорее лава.
Но он и сам был этой глиной—лавой. И в шестьдесят пять он еще не остыл.
Так и надо жить, думал, засыпая, Виленкин, жить, не сотрясая мир бесполезными вопросами, вкогтиться в материю всеми корнями. Но сам—то он еще не знал, будет ли жить. Ведь это только временное послабление, может быть, последняя передышка, последнее... последнее... Ведь эти воля и энергия принадлежат не ему.
6
В окна виден был пасмурный сад.
Василий Логинович брился, сидя перед зеркалом. На электрической плитке стоял чайник, выдувал пар из носика. Василий Логинович сказал, что не выключает чайник, дожидается его, чтобы чай свежий пить.
Сейчас заварит.
Виленкин вышел в сад. Окрестности тонули в тумане. Это было похоже на продолжение ночной истории о потопе...
Но к их острову еще вели дороги. Не успели они приступить к чаепитию, как услышали подъезжающую машину. Остановилась. Хлопнула дверца. Василий Логинович посмотрел на Виленкина.
— К нам?
Шаги. На крыльце человек, длинные волосы, собранные в хвост, кожаная куртка — Гарик.
— Самурай приехал, — сказал Василий Логинович.
Гарик вошел, быстро взглянул на отца.
— Ты?
— Как видишь.
Гарик посмотрел на Виленкина.
— Доброе утро, — сказал Виленкин, в знак приветствия поднимая чашку с чаем.
— Уже день, — сказал Гарик. — Здравствуйте.
— Пьем чай без тебя, — иронично заметил Василий Логинович.
— Да, вижу... Ну как вы?
— Садись и ты. Запросто, без церемоний, — сказал Василий Логинович и подмигнул Виленкину.
