Женщина с большой буквы Ж - Барякина Эльвира Валерьевна (книги без регистрации полные версии .txt) 📗

Мертвые души

Есть такая профессия: изо дня в день, из года в год делать людей несчастными. Это не надзиратели тюрем и не преступники, это скромные клерки, работающие в американском посольстве в Москве. У них есть инструкция: расценивать каждого человека как потенциального иммигранта, и потому они отказывают в визах почти всем.

За пуленепробиваемым стеклом, как в аквариуме, сидит рыба и решает, поедет отец к дочери или нет; нужно человеку навестить подругу или не нужно; стоит бизнесмену заводить связи в Америке или нет.

Ни уговоры, ни документы, ни объяснения – ничего не помогает. Клерк смотрит на просителя рыбьим взглядом и ставит в паспорт штамп об отказе.

Многие посетительницы плачут: они пришли сюда потому, что им важна эта поездка – там, в Штатах, любимые люди, дети, внуки… В конце концов, там новый мир, на который хочется посмотреть.

Но рыбе все равно: у нее есть указание. А это гораздо важнее чужих надежд.

Мама звонила: ей визу дали, а отцу нет. Чтоб они, не приведи господи, не остались вместе в Америке.

Теперь мама целую неделю будет ненавидеть США – пока не приедет и не пройдется по нашей улице. Она уже давно перезнакомилась с моими соседями. Розмари скажет ей: «Вы чудесно выглядите!» Дэн похвастается сыновьями: «Правда же, они выросли?» Саймон заведет разговор о Петербурге – он только что оттуда вернулся.

Что у этой Америки общего с той, ненавидимой?

Впрочем, люди-рыбы водятся везде. Леля, когда в прошлый раз ездила в Россию, тоже получила свое. На таможне ей заявили, что ее виза оформлена неправильно. Продержали четыре часа в аэропорту, ограбили на 300 долларов (наличкой, себе в карман, разумеется)…

Барбара говорит, что и у них в Мексике та же мерзость. Таможни, суды, полицейские участки… Сидит за стеклом рыба – у нее есть право решать твою судьбу. А у тебя – нет.

Каково это – каждый день выслушивать надрывное «Ну, пожалуйста!». Ничего? Нормально потом по ночам спится?

Очень хорошо, что мама приедет.

Как закалялась сталь (мемуары)

Моя должность в «Вечернем вагоннике» называлась величественно и красиво: техник третьей категории.

Стертый до дыр линолеум, календари «Госстраха» на стенах – здесь каждый день шла нечеловеческая работа мысли.

…«В достигнутом успехе воплощен большой энтузиазм наших добросовестных колхозников».

…«Советскому человеку глубоко чуждо нравственно убогое кривляние Мерилин Монро».

Жизнь в «Вечернем вагоннике» била ключом. Зимой редакция проводила журналистское расследование на тему «Кто спер электрокамин?», находила его у бухгалтера и со скандалом возвращала на место. Летом то же самое касалось вентилятора.

Технику третьей категории полагалось сидеть в одной комнате с корректорами – Мариной Петровной и Зямой Семеновичем.

Зяма был мал ростом и молод душой. На работу он не ездил, а бегал трусцой; под столом держал гирю и раз в месяц красил голову басмой.

– Вы теперь вылитый палестинец! – потешалась над ним Марина Петровна.

Зяма искренне огорчался: он реставрировал кудри специально для нее.

Но Марине было мало кудрей. Она ценила в мужчинах широту души, а вот с этим у Зямы Семеновича была напряженка. Он физически не мог покупать женщине мороженое (ведь она его съест и ничего не останется!), чего уж говорить о розах и духах. Зато когда в городе зацветала ничейная сирень, главный корректор был сама щедрость. Не скупился он и на домашние вкусности – когда они оставались после семейных банкетов.

Каждое подношение Зяма обставлял с необычайной торжественностью.

– Сегодня у вас, девочки, праздник, – значительно говорил он. – Я позавчера всю ночь фаршировал для вас яйца.

– А чего вы вчера ваши яйца не принесли? Дома забыли?

Зяма конфузился и спешно менял тему на нейтральное: продажность Солженицына и происки сионизма.

Работа в газете дала мне многое: я научилась печатать со скоростью пулемета, составлять кроссворды и мыть жирные тарелки в ледяной воде. Там же, в «Вечернем вагоннике», появился мой первый журналистский опус. Статья рассказывала о закромах Родины и называлась «Опаленные ленинизмом».

Главный редактор Валерий Валерьевич похвалил меня на планерке:

– Какая у нас замечательная молодая поросль! Есть на кого оставить страну!

Я бы предпочла, чтобы на меня оставили литературу, но ее уже забрал себе Валерий Валерьевич. Он состоял в Союзе писателей и регулярно радовал нас поэмами о коммунизме.

Вскоре я обнаружила, что для карьерного роста мне необходима самая малость – обильное цитирование Валерия Валерьевича. Мои статьи все чаще заменяли «Юмор» на последней полосе, а иногда залезали даже на «Спорт». Юмористы тихо меня ненавидели, но поделать ничего не могли: главред считал, что «великие земляки» важнее анекдотов.

Валерий Валерьевич решил, что наконец-то нашел искреннего почитателя своего таланта. Он начал оставлять меня после работы, звал к себе в кабинет и декламировал «из новенького».

Автором он был плодовитым. Вдохновение снисходило на него после программы «Время». Насмотрится про план пятилетки и тут же настрочит:

Через несколько месяцев я не выдержала и уволилась. Но Валерий Валерьевич тут же раздобыл мой телефон.

– Приходи ко мне домой! – шептал он в трубку. – У меня жена на дачу укатила, так что нам никто не помешает.

Когда мы сели в самолет, направляющийся в Нью-Йорк, Кегельбан сказал:

– Ты – декабристка. Ты поехала за мной в ссылку на край света.

Я не стала уточнять, что в первую очередь я беженка, отчаянно ищущая политического убежища.

Американская трагедия (мемуары)

До последнего момента я не верила, что долечу до Америки: все думала, что нам либо пилот попадется пьяный, либо ракетчик меткий. У Димочки тоже были плохие предчувствия. Мама сунула ему в рюкзак банку икры, и он боялся, что его арестуют за контрабанду.

…Кегельбанские родственники встретили нас по высшему разряду: мы с кем-то обалдело целовались и рассказывали «как там». Сердце колотилось, коленки тряслись.

Я все никак не могла отойти от прохождения таможни. Посольство в Москве нагнало на нас такого страху, что мы ждали обыска до трусов. Но таможеннице не было до нас никакого дела: она лениво глянула в паспорта, сказала «Welcome!» [2] – и выкинула декларацию, не читая.

– Надо было больше икры брать! – стонал Димочка.

Заботу о нашем размещении взяла на себя Капа – бойкая старушенция в розовых брючках и кукольной шляпе с цветком.

– Я ваша двоюродная бабушка! – объявила она. – И теперь мы заживем одной семьей.

Нас загрузили в огромную машину невиданной марки. Я смотрела в окошко: Господи-ж-ты-боже-мой!

Население лишь отчасти белое. Азиаты, индусы, черные, мексиканцы, вообще не пойми кто – как на советских плакатах «Если дети всей Земли…».

Толстяки: в Союзе люди толстели салом; здесь – пышным жиром.

В небе самолеты, вертолеты, дирижабли – стаями…

Инвалиды… Откуда их здесь столько?

Дороги!!!

…Баба Капа выписала нас в Америку из-за подруги Аделаиды. Та заявила ей, что одинокими в старости бывают только дураки и грешники.

– К тебе на похороны разве что могильщик придет, – сказала она.

Капа расстроилась. Несколько недель она думала, кому из родственников доверить свое оплакивание. Конкурс выиграли Кегельбаны. Капа решила вывести их из советского рабства и тем самым обеспечить себе и место в раю, и толпу на похоронах.