При исполнении служебных обязанностей - Семенов Юлиан Семенович (читаем бесплатно книги полностью .txt) 📗
6
— Груза в Тикси много? — спросил Струмилин.
— Да. Мы вам лес загрузим и картошку. И лук.
— Сколько всего?
— Под завязку.
— Ладно.
Струмилин вышел из диспетчерской. Мела поземка. Снег был колючий, как щетина. Низкие рваные облака казались черными, а небо, проглядывавшее сквозь эти низкие рваные облака, было серебряного цвета. «Будет снег, — решил Струмилин. — Когда небо кажется перламутровым, а облака черными, тогда обязательно начинается снег».
Экипаж сидел в столовой. Володя Пьянков сбегал к своим друзьям чукчам и принес нельму.
— Сейчас я сделаю строганинку, — сказал он. — Паша, ел когда-нибудь строганинку?
— Нет, не ел. Только, может быть, мы поедим сегодня строганины в Тикси?
— Он торопится получить радиограмму, — сказал Аветисян.
— У тебя же нет детей, — сказал Брок, — так что нечего волноваться.
— Успеем и в Тикси. Только сначала я угощу всех строганиной.
Володя стал резать бело-розовое мясо рыбы. Он нарезал много тонких бело-розовых кусков замороженной нельмы, попросил принести с кухни южного, терпкого соуса и побольше черного перца. Потом он быстро подхватил кусок рыбы, сложил его трубочкой, обмакнул в соус, потом в перец и, зажмурившись, положил себе в рот.
— Тает, — сказал он нежным голосом, — снегурочка, а не рыба.
Аветисян жмурился и молча качал головой, а Брок издавал негромкие стоны, выказывая этим наслаждение, какое он испытывал, вкушая мороженую нельму.
— Гарантирую сто лет жизни тому, кто зимой ест такую строганину, — сказал Аветисян, — она полезна, как рыбий жир, и вкусна, как паюсная икра.
— Слишком рыбьи сравнения, — сказал Брок, — не впечатляет.
— Может быть, тронемся? — снова предложил Павел. — Очень вкусная строганина.
— Не торопись, — заметил Брок. — Командир сейчас придет и все нам скажет. Не можем ведь мы лететь без командира.
Вошел Струмилин и, обмахнув веником унты, сказал:
— Ого, строганина, оказывается, появилась!
— Павел Иванович, скоро полетим? — спросил Павел.
— Подзаправимся — и полетим. А что такое?
— Да нет, ничего, — ответил Богачев обрадованно, — просто интересуюсь.
— Он получил радиограмму, — пояснил Пьянков.
Богачев почувствовал, что начинает краснеть.
— От прекрасной незнакомки, — добавил Брок.
Струмилин, продолжая есть строганину, поинтересовался:
— От кого?
Богачев покраснел еще больше и, посмотрев в глаза Струмилину, ответил:
— От вашей дочери. От Жени.
Когда поднялись за облака и пошли в своем эшелоне, Струмилин сказал:
— Володя, очень хочется кофе, поставьте, пожалуйста, воды на плитку, а я потом заварю.
Пьянков поднялся со своего места, на котором он сидел при взлетах и при посадке, размотал тонкий шарф, повесил его на крючок, снял шапку и пошел из кабины в «предбанник». Там в маленьком помещении, отделявшем кабину от грузового помещения, стояли самодельная кушетка, маленький стол, два раскладных стульчика и один ящик, который заменял собой отсутствующее кресло. Володя включил плитку и поставил на нее чайник с теплой водой, взятой в Чокурдахе. Потом он вернулся в кабину и сказал:
— Павел Иванович, вода закипает…
Струмилин сидел у плитки и ждал того момента, когда кофе поднимется. Этот момент ни в коем случае нельзя пропустить, во-первых, потому, что сразу запахнет гарью, а во-вторых, сойдет главное — навар, который дает кофе аромат и крепость.
Как только кофе стал подниматься, Струмилин выключил электричество и досыпал еще две столовые ложки грубомолотых зерен, смешанных с сахарным песком. 'Это, по мнению Струмилина, делало наш слабый кофе хоть в какой-то мере похожим на настоящий бразильский. Возвращаясь в прошлом году из Африки, он на день задержался в Париже и купил там четыре килограмма бразильских кофейных зерен. Он не стал их молоть, а просто побил молотком и добавлял в нашу заварку две столовые ложки настоящего бразильского кофе.
Попробовав, Струмилин закрыл глаза и, словно дегустатор, несколько секунд шевелил губами и растирал языком на зубах ароматную крепкую заварку.
«Хорошо, — решил он, — очень хорошо получилось. Ребятам будет не так скучно лететь».
Струмилин налил в две кружки, себе и Павлу, кофейник прикрыл «бабой», купленной предусмотрительным Броком, и пошел в кабину.
— Володя, Нёма и Геворк, — сказал он, пробираясь на свое место, — вас кофе ждет. Вам я принес, Паша.
— Спасибо.
Павел сделал один глоток и сразу же вспомнил лето прошлого года, свой отдых, поход по Черноморскому побережью, Сухуми и старика, с которым он познакомился в маленькой кофейне. Старик отчаянно ругал теперешнюю молодежь.
Старика звали Ашот, и он умел ругать молодежь так, что с ним нельзя было не соглашаться. Когда говорят красиво, медленно и убежденно, да к тому же еще старики, как-то неудобно с ними не соглашаться. Старик говорил, что молодые не в полную силу дерутся за хорошее, он говорил, что они равнодушны и удовлетворяются удовлетворительным. А надо всегда хотеть только отличного. Особенно молодым.
Павел допил кофе и улыбнулся. А потом вздохнул.
— Что вы? — спросил Струмилин.
— Я вспомнил одного старика. Его звали Ашот. Он говорил очень красивые и очень неверные слова. Я только совсем недавно понял, как не прав старик Ашот. Он не прав только в одном: он настоящий старик, а старики всегда с пренебрежением относятся к молодым. Они думают, что молодые хуже и глупее их. А это неверно. Их поколение делало революцию, но ваше — завоевало полюс и победило Гитлера. А наше поколение взяло Антарктиду, целину и космос.
Струмилин внимательно посмотрел на Павла и спросил:
— Вы очень любите отца, Павел?
— Разве можно не очень любить отца?
— Но ведь вы мне рассказывали про вашу маму. Вы говорили, что…
— Она предала отца, и она предала меня.
Струмилин закурил, а потом спросил в упор:
— Паша, а вы не обижены на советскую власть? За отца? И за детский дом? И — за Богачева?
— Мой отец — советская власть. А тот, кто подписал ордер на его арест и расстрелял потом… Я ненавижу их… Они были скрытыми врагами. А потому они еще страшнее. Они делали все, чтобы мы перестали верить отцам. А нет ничего страшнее, когда перестают верить отцам. Тогда — конец. Спорить с отцами нужно, но верить в них еще нужнее. Так что я не обижен на советскую власть, Павел Иванович, потому что она — это мой отец, вы, Брок, Володя, Геворк…
— Между прочим, — сказал Наум Брок, передавая Струмилину очередную радиограмму о погоде, — старик Ашот, о котором ты говорил, не так уж не прав, как тебе кажется, Паша. После пятьдесят третьего года восемь лет прошло. Нас учат: «Смелее бейте плохое! Ярче возносите хорошее!» Так вот хорошее мы возносить умеем, а что касается плохого, так здесь вариант «моя хата с краю» по-прежнему здорово силен.
— Это точно, — согласился Пьянков, — на рукопашную нет храбрее нас, а как на собрании начальство крыть за справедливое, так здесь мы па-де-труа вычерчивать начинаем: все одно, мол, не поможет.
— Да… — сказал Струмилин. — Надо сильней и смелей критиковать все плохое. Тогда жизнь станет у нас просто куда как лучше. А сейчас иной страхуется: «Покритикую, а начальство, глядишь, квартиры и не даст, вот я в бараке и останусь»…
— А мне кажется, не только в этом дело, — сказал Павел, — мне кажется, все проще. Есть люди честные и смелые, а есть трусливые и нечестные. Честный — он везде честный.
Аветисян заметил:
— Может быть. Но лично я бараки с удовольствием сжег бы, все до единого…
