Осада, или Шахматы со смертью - Перес-Реверте Артуро (книги без сокращений txt) 📗
— Если ветер будет дуть с разных сторон, нас закрутит и мы не сможем подойти к якорной стоянке.
Маранья, как всегда, роняет слова небрежно и чуть лениво. По обыкновению, говорит лишь о технических трудностях. И — ни слова про батареи. Хотя знает, как, впрочем, и его капитан, что если дело не решится до зари и французы на рассвете обнаружат их, то ни «Кулебра», ни «Марк Брут» из бухты не выйдут никогда.
— Значит, будем считать — не повезло, — отвечает Пепе Лобо. — Поглядим издалека и помашем на прощанье.
Оба выпрямляются, Пепе Лобо прячет карту. Потом смотрит на помощника. С той минуты, как капитан сообщил о намерении отбить «Марка Брута», Маранья не сказал о сути самой затеи ни слова. Все его вопросы были деловиты, сугубо профессиональны и касались только того, как следует маневрировать кораблю и вести себя экипажу, чтобы выполнить порученное. И сейчас, затянутый в свой элегантный сюртук — узкий, долгополый, застегнутый на все пуговицы, — он держится своего привычного и неизменного безразлично-скучающего тона, как если бы предстоящее им в ближайшие часы было самым что ни на есть заурядным делом. Обыденным и давно осточертевшим.
— Что говорит команда?
Маранья пожимает плечами:
— Разговоры-то всякие. Но сорок тысяч реалов вдобавок к призовым деньгам — это веский аргумент.
— Кто-нибудь захотел списаться на берег?
— Нет, насколько я знаю. Брасеро всех держит в руках.
— Когда пойдем, прихвати-ка пистолет. На всякий случай.
И, достав из шкафа свой собственный, сует его за пояс, под куртку. Он обеспокоен не больше, чем всегда, но знает, что самые щекотливые моменты могут произойти именно сейчас, пока судно еще стоит на якоре и, значит, до надежной земной тверди совсем близко, пока еще ничего не началось и есть время задать себе и другим вопросы и обсудить их с товарищами. На «Кулебре», хоть она и ходит под флагом с изображением льва и замка, увенчанных короной, нет той жесткой и суровой дисциплины, что принята на военном флоте, и потому грань между недовольством и бунтом переступить легче. Но потом, когда выйдут в море, когда начнется дело, тем более — жаркое, каждый будет вести себя как полагается и слушать команду, ни на что, кроме маневра и боя, внимания не обращая. Будет драться за свой корабль и за собственную жизнь. И — за свой интерес. Все здесь провели на борту много месяцев, терпели тяготы, рисковали своей шкурой. Им положены деньги, которые они потеряют, если не будут исполнять условия контракта. Так что пятиться поздно и отступать некуда.
Рикардо Маранья ждет у трапа, кашляя и закрывая рот платком. Пепе Лобо в очередной раз удивляется холодной невозмутимости своего помощника. Бескровные губы, от которых он отнял платок, испещренный, как обычно, темными пятнышками, в свете керосиновой лампы кажутся совсем помертвевшими. Поджаты в ниточку и кривятся в мимолетном намеке на усмешку, когда Пепе Лобо, остановившись рядом, спрашивает уже официальным тоном, принятым меж ними по службе и при посторонних:
— Готовы, сеньор Маранья?
— Готов, сеньор капитан.
Пепе Лобо, уже занеся ногу на ступеньку трапа, останавливается еще на миг:
— Что-то хотели мне сказать?
Усмешка обозначается более явно. Но остается такой же ледяной и отчужденной. Точно такой же, что играет у него на губах, когда в каком-нибудь зловонном притоне он выкладывает карты на стол, заваленный монетами; он отдает их с тем же безразличием, с каким выигрывает: не моргнув глазом, бровью не шевельнув, глядя в переменчивый лик фортуны так же бестрепетно, как и на самое жизнь, с которой его разрушенные легкие ведут самоубийственную гонку. Чтобы добиться равнодушия такой незамутненной чистоты, думает Пепе Лобо, оно должно веками отцеживаться и отстаиваться. Нужны многие поколения тех, кто умеет расточать и проигрывать. Или хорошая порода. А скорее всего — то и другое вместе.
— Что ж тут скажешь, если сказать нечего?
— Тоже верно. Ну пошли.
И они поднимаются на скользкую от ночной росы палубу под звездным куполом. Расплывающиеся в темноте силуэты матросов чуть видны на полубаке, между мачтой и массивным основанием бушприта. Не сменивший направления ветер все так же пронзительно свистит в тугом переплетении снастей, позванивающих, как струны арфы. За черными очертаниями 6-фунтовых пушек, приткнутых к орудийным портам, виднеются по левому борту огоньки недальнего Кадиса.
— Боцман!
Громоздкая фигура Брасеро выдвигается навстречу.
— Есть боцман.
— Сколько налицо?
— Сорок один человек, не считая вас двоих.
Пепе Лобо и Маранья идут к помпе, стоящей за якорной лебедкой. Люди расступаются, давая проход, и одновременно смолкает говор. Капитан не видит лиц своих матросов, а те — его. Но и свежему норд-весту не под силу рассеять исходящий от них запах пота, блевотины, вина, выпитого в кабаке не более часа назад, и не успевшего еще выветриться нечистого и сыроватого женского тепла. Запах, который с глубокой древности сопровождает моряков, возвращающихся на судно.
Лобо, чуть возвысив голос, подтверждает, что пойдут отбивать захваченную французами бригантину, а потом говорит еще около минуты. Он не мастер произносить речи, и команда не жалует длинные рацеи. Тем паче что он имеет дело с корсарами — не с бедолагами-новобранцами, силой загнанными на военный корабль, которым надо еженедельно вдалбливать статьи устава, вгоняя страх перед Богом и офицерами и грозя при этом всевозможными карами вплоть до смертной казни на этом свете и вечными муками — на том. С командой «Кулебры» говорить надо иначе: достаточно упомянуть о добыче и в случае надобности — поточнее определить ее размер. Так он и поступает. Сжато, короткими фразами и в простых словах напоминает, что к призовым деньгам, причитающимся им по приговору морского трибунала, будет добавлено и разделено между ними всеми еще 40 000 реалов, что увеличит на одну пятую сумму, заработанную каждым рядовым матросом со дня вербовки. Впрочем, говорит он под конец, не стоит забывать и о французах: «Кулебре», может быть, придется нелегко, однако надо надеяться, что ночная тьма, ветер и прилив помогут. На обратном же пути — эти слова капитан произносит твердо и уверенно, хоть и угадывает скептический взгляд Рикардо Мараньи — тендер прикроют союзные канонерки.
— Заодно постараемся пустить ко дну эту вонючую фелюгу.
Одобрительный смех. Пепе Лобо замолкает и идет на корму, покуда матросы похлопывают его по спине и по плечам. Прочее можно предоставить силе вещей — тем узам, что за время долгой кампании возникли между ним и экипажем. И речь тут не столько о дисциплине и приязни, сколько о повиновении и действенности. Твердо веруя, что ими командует опытный и удачливый капитан, не склонный к зряшному риску, умеющий в море сберечь собственное судно с добычей и людьми на борту, а на берегу — справедливо разделить плоды бранных трудов. И подтвердить делом, что у каждого из них есть своя цена. Этой веры Пепе Лобо и ждет сегодня ночью — без нее не доплывешь впотьмах до места якорной стоянки, не будешь ловко и рьяно управляться с парусами, драться как полагается и не вернешься с «Марком Брутом» на буксире.
Подойдя к трапу, установленному возле третьего орудия по правому борту, капитан перегибается через фальшборт и окликает человека, который ожидает внизу, в ялике, пришвартованном к «Кулебре», — этот отставной моряк, старый слуга в доме Пальма, исполняет роль курьера меж судном на рейде и сушей.
— Сантос!
Дремлющий в ялике, встрепенувшись, привстает:
— Есть, сеньор капитан!
— Передай донье Лолите: снимаемся с якоря.
Раздается плеск весел, и темный силуэт ялика удаляется к берегу, держа курс на далеко протянувшуюся в море оконечность мола. Пепе Лобо идет на корму, опирается на ограждение рубки, рядом с рундуком, где лежат инструменты и сигнальные флажки. Деревянный поручень влажен; но, несмотря на ветер, в пролете над бухтой пропитавшийся морской сыростью, погода вполне приличная. Расстегнув бушлат, Лобо вытаскивает из-за пояса пистолет и прячет его в рундук. И засматривается на город, спящий в кольце своих стен, на двойную балюстраду Пуэрта-де-Мар за причалом. Очертания кораблей на рейде, скудная россыпь их стояночных огней, отражающихся в черной воде: мистраль рябит ее, гонит пенные барашки.
