Гайдебуровский старик - Сазанович Елена Ивановна (читать книги TXT) 📗

– Прости меня, Сенечка. Я действительно не в себе. Смириться со смертью никто не может. Во всяком случае, пока. Даже если и готов к ней. Ведь мы с Викентьевной и впрямь не молоды. И смерть нам уже не казалась пришельцем из другой планеты. Она уже была рядом, почти жила с нами. И с нами делила и неудачи и радости. Мы давно ее не боялись. Ну, знаешь, как соседа. Который чего-то дожидается. И который что-то хочет от нас. И не очень любим друг друга. Но и друг без друга как-то пусто. Как говорится, – сосуществование. И неизбежность. И все же…

– Дорогой Аристарх Модестович, – Сенечка присел на корточки возле бархатного кресла и даже попытался взять мою руку. Но я вовремя спрятал ее. До меня вдруг дошло, что мои руки наверняка моложе рук старика. И руки гримировать я не умею. – Дорогой… Мне ужасно жаль Викентьевну.

У Сенечки на глазах вновь выступили слезы.

– Она мне как мать была… Или бабушка… Которых у меня в помине не было. Но… Я всегда чувствовал, что вы крепче ее. Гораздо крепче. Потому как на улице редко бываете. Мне вообще иногда кажется, что всех убивает улица. Может, потому что я на ней работаю, кто знает. И не обязательно машины убивают. Это просто. Сколько на улицах магазинов, контор, учреждений всяческих, офисов. И со всем этим нужно вступать в контакт. А контакт не самый приятный. Я бы сказал, убийственный контакт. Вы себя от него избавили. Вот почему вам просто необходима домработница. Как воздух, может, как продолжение жизни. Вы согласны, дорогой?

– Еще как согласен, Сенечка, еще как, – я улыбнулся. И подумал, что подобного контакта с улицей не допущу. И понял, что я всегда именно так хотел прожить свою жизнь. Только не мог сообразить, за что, за что фортуна так легко вступила в контакт со мной. Но мысленно поблагодарил ее за это.

Сенечка направился к выходу.

– Я оставлю вас одного, хоть вам, может одному, теперь и не сладко. Но, наверно, нужно.

Я утвердительно кивнул.

– Проводить-то Викентьевну в последний путь сможете?

Я кивнул отрицательно.

– Не смогу, Сенечка, не смогу. И не суди меня за это.

– Кто я такой, чтобы судить. И Викентьевна тоже бы не осудила. Людей, я так думаю, вообще нужно запоминать живыми. А мертвые пусть останутся для истории.

– Или не останутся.

– Ну, в вашей истории Викентьевна точно останется. Вам чего-нибудь принести от нее… Для памяти?

У меня не было памяти о Викентьевной и быть не могло. А вот у Аристарха… И я вспомнил о сумке.

– Ну, ту сумочку… В розочки. Которой она так отважно била машины по стальным мордам.

– Хорошая память, – Сенечка улыбнулся. – А ее вы помяните здесь.

– Помяну здесь. И похороню здесь. И сохраню здесь навсегда в своей истории. И поэтому здесь побуду один.

– Я понял. Только для меня открывайте двери. И для домработницы. Может, мы пока единственные живые для вас.

Сенечка закрыл за собой двери. И аккуратно повесил табличку «Закрыто». Он был умный парень.

Я облегченно вздохнул. Во всяком случае, на какое-то время я был полностью закрыт от жизни. И она не сможет вломиться мне в двери.

Эти несколько дней, на которых была табличка «закрыто» пролетели для меня мгновенно. Я лихорадочно изучал дело старика. Его записи, в которых с методичной четкостью были указаны не только цены на вещи, но и их биография. И эта биография неодушевленных предметов оказалась чрезвычайно увлекательной, и мне чудилось, что не просто мертвые вещи окружают меня. У каждой из них была душа. Я словно читал приключенческий роман, со множеством глав, где были и погони, и выстрелы, и смерть, и победа, и слезы, и страх, и радость. И меня уже не удивляло, что старик отказался от людей и от самой жизни. Он заменил и семью, и детей, и друзей и саму жизнь чужими биографиями, которые, наверняка, были гораздо увлекательней его собственной, если бы она состоялась. Может быть, поэтому он так долго прожил? И, по словам Викентьевны, совсем не менялся, не старел, что заменил собственную жизнь сотнями чужих жизней. И прожил сотни чужих жизней, так и не познав настоящую жизнь. В которой не так много удач и так много потерь.

Пару раз забегал Сенечка. Первый раз, чтобы рассказать о похоронах Элеоноры Викентьевны. Я слушал вполуха, поскольку меня не очень интересовали чужие похороны, хотя старушку было искренне жаль. И я даже пару раз промокнул глаза платком. Не играя в печаль, а печалясь. А во второй раз он мне принес хозяйственную сумочку в розочки. Все что осталось от Викентьевны для ее друга антиквара. И я демонстративно, при Сенечке ее аккуратно сложил в шкаф. Для будущей истории. Которая вряд ли кого заинтересует когда-нибудь. И состоится.

Сенечка на прощанье посетовал, что никто не отозвался на его объявление по поводу домработницы.

– И как вы тут, дорогой, один-одинешенек справляетесь? – вздохнул он на прощанье.

Я вздохнул вслед за ним. Справлялся я не плохо. Пока. Но что будет завтра, если все мои припасы закончились, вещи покрылись пылью. Выходить я опасался. Я боялся соприкосновения с миром, в котором играл чужую роль, и который уже мне не принадлежал. А вдруг этот мир меня разоблачит? Но, похоже, когда я сегодня доем последнюю консерву, завтра придется табличку «закрыто» снять. Как бы мне этого не хотелось.

Но «завтра» распорядилось иначе. Фортуна вновь легко пошла на контакт со мной, что меня еще больше встревожило.

Ранним утром я проснулся от громкого стука в дверь. Машинально нахлобучив беретку. Набросив халат на пижаму, сгорбившись, шаркая тапочками, я медленно пошел открывать. При этом я что-то хрипло ворчал себе под нос. Я выучил за эти дни свою роль на отлично.

На улице едва светало. Пронзительно завывал ветер. И мокрая листва прилипала к витрине. Свет я так и не включил, мне нужно было узнать, кто поднял меня в такую рань. Безусловно, я сегодня не ждал милиции, но на страх перед ней я похоже, обречен на всю жизнь. Я осторожно приоткрыл занавеску и заметил маленькую женскую фигурку, которая прыгала от холода на месте и демонстративно хлопала ладошками по своим плечам. На милицию она не была похожа.

Поэтому я смело распахнул двери. Ветер едва не сбил меня с ног. И едва не сбила с ног меня девушка, которая буквально влетела в комнату, стуча так же демонстративно от холода зубами.

– До вас не достучаться! – вызывающе заявила она вместо «здрасьте».

Я вздрогнул при ее вызывающем голосе. И включил свет. И мы встретились с ней взглядом.

Мы встретились взглядом. Это была Тася. Моя Тася. К бумбончику вязаной шапочки прилип желтый лист. И я его осторожно снял. Не знаю, почему я это сделал первым делом. И только потом удивился. Впрочем, возможно, я это сделал от удивления. Нет, удивление еще мягко сказано. Мои ноги похолодели, и я не мог сдвинуться с места. Возможно, последствие шока – оцепенение – и спасло меня. На лице не проступило ни грамма изумления. Мимика была не подвижной. Лицо оставалось каменным и суровым. Каким, должно быть, и было бы лицо антиквара при виде нежданной незнакомки осенним ранним утром. Когда еще еле-еле светает. И когда особенно хочется спать. Впрочем, возможно, Аристарху спать не хотелось. Он был настоящий старик. Старики зачастую страдают бессонницей.

Передо мной стояла моя Тася. В вязаной шапочке с бумбончиком. К которой, совсем недавно, прилип желтый лист. Но я стариком не был. И она об этом не знала, не могла знать. Но тогда, черт побери, что она делает на пороге антикварной лавки!

Тася тут же ответила на мой мысленный эмоциональный вопрос. Тоже вполне эмоционально, в ее духе.

– Черт побери! Я вам тут тарабаню в дверь с полчаса! А вы спите, как убитый! Во истину лгут, что старики страдают бессонницей, особенно поутру! Прекрасно они дрыхнут, за милую душу! Мне бы так!

– Вы пришли обсуждать особенности моего ночного сна?

– Но не дневного же! – Тася хихикнула в ладошку. – Или вы и днем не прочь вздремнуть часок-другой? Да, при таком занятом образе жизни вам непременно нужна управительница! Точнее, мо… мож…можу… рдом! Да, може… можу…он мне больше нравится. Солиднее. Да, но так плохо выговаривается! Дурацкое слово! Во! Менеджер! Точно. Как пить дать! Мои подружки лопнут от зависти! Представляете!