Коса — пока роса - Маканин Владимир Семенович (полная версия книги TXT) 📗
Оба смеялись. Ее ноготь, что старый коготь. Как копыто старой коровы. Но скреб он мягко, не рвя... Для разогрева?
— Вовсе не стимулятор, — сказала она, опять же без затруднений считав его мысль.
А он все торопился, видя, как быстро она стареет.
— ...Нет. Не стимулятор, — спокойно поясняла она. — Но для подключения сердечной мышцы — неплохо.
Какие, однако, слова она знает! Молодые слова. Подключение. Стимулятор... А где же твои ишо и ежели?
Боль остра! Он глянул на свое плечо. Ее старый коготь убрался из-под бинта. И оттуда прыснули сразу три-четыре струйки крови.
— Что ли больно?
— Не! Не! — радостно вскрикнул он.
Зато сама кровь. Вид кровишки не стимулятор?
— М-мм... Ух ты. Ух, какой... — игриво постанывала под ним женщина невнятного возраста. — Ну-ну!.. Молоде-еец!
Однако, словно спохватившись, она опять помолодела. Второй раз за час. Резко помолодела. Ну, Аня!.. Ну, двадцать лет!
Она вновь буквально поднырнула под Алабина... Женщине, если молодая, это просто. Алабин навис над ее лицом. Все видел. (С высоты лунного луча.) Лицо красивой юной женщины. И глаза сияли... Он замер. Уснуть возле тихой речки.
— Уснуть? — засмеялась она его мысли. — Когда я рядом? Что еще за тихая речка?
Он и сам не знал, о какой он речке... Но впрок вспомнил о глотке водки. И поискал рукой под кроватью.
— Дал бы и женщине, — тихо попросила она.
— Водки? Или портвейн?
— Вино.
Он не помнил, где красноватая давнишняя бутылка.
— Где-то далеко.
— Поищи... И ты мог бы предложить женщине первой.
Но не пошел он искать забытое. И не дал ей передышки. Не выпустил из рук, как и положено не выпускать молодую, когда вдруг чувствуешь ее подступающий трепет. Когда уже слышишь ее тихую, в повторный накат, дрожь!.. Ага...
— Ну?.. Ну?.. Ну?! — вскрикивал старый Алабин.
Он прибавил, подключая вместе с поясницей уже и все тело. В опыте всегда живо это вкрадчиво-мягкое движение, от которого женщина внезапно затихает. И при повторе которого уже оба тела согласно молчат, образуя вязкую паузу. (И только едва-едва слышно подстукивает мужская селезенка.)
Для крепости движений он оперся правой рукой о стену, ладонью в обои, прямо в скачущих там птиц. Аисты... Фламинго... Сейчас она ускоренно задышит! Будет кусать кислород напрямую — из воздуха... Ей мало дыханья. Теперь она раскроет рот. (И даже если она вдруг старуха...) А уж затем хлынет ее жар.
Она царапала ему рану... Дышала... Хитрила, хватая ртом сбоку огромные куски кислорода. Пусть, пусть! Это лишь на чуть отодвинет минуту. Зато уже в следующую минуту напряжет ее куда больше.
Царапала...
И тут поймал свою удачу Петр Петрович Алабин. Он сумел, успел прочувствовать, что ее хваленое холодное лоно (что бы там старая про себя ни наговаривала) какое-никакое, а не прочь стиснуться, сжаться.
Еще одно, ровно одно мгновение он вслушивался — так ли?.. Всё так. Всё именно так. И тогда старикан лишь чуть убавил-прибавил в ритме, и там взорвалось.
— Ишь... Ишь ты! — похвалила она, обдавая его жаркой волной.
Впрочем, она почти сразу наладила дыхание.
Ночная луна... В окне уже сияла. Круглая. И вечная. Усталый и сколько-то счастливый, Петр Петрович слышал ход времени.
— Что скажешь? — шепнул еле слышно он ей, луне.
Луна шепнула:
— А ты — что?
И долго-долго молчали. Жаркая ночь. Тишина...
— Разогрел ты меня, — простецки сказала она ему на ухо. А меж тем, деликатная, продолжала смущаться, как и положено смущаться молоденькой женщине при первом таком свидании.
И чтобы смущение затушевать, рассказывала теперь о своих делах, якобы нынче важных. (Или неважных... ) Лишь бы говорить и смущение скрыть.
— А липы?.. Думаешь, я все-все-все сделала? Куда там!
Торопясь сказать, она делилась своими уборщицкими заботами — а ветки с липок спилить?! А мусор? А забор?.. А трава вымахала вдоль дороги!
Петру Петровичу показалось, что молодая женщина перевозбуждена и немного задыхается.
— Дыши легче. Еще легче, — заботливо подсказывал он. — Не спеши... Расслабь тело. Расслабь руки... Медитируй.
— Что?
— Медитируй.
И так неожиданно раздался ее смех. Совсем другой смех. Ее прежний хрипатый хохот:
— Ме-ди... Ме-дю... Медю-тируй!.. Ой-ой!.. Му-ди. Ох-хо-хо!
От хохота даже закашлялась:
— Ох-хо-хо!.. Такого я еще не слышала!.. Муди-тируй. Ох-хо-хо!
Петр Петрович оскорбился. Мужчину обижает именно пустяк.
Он перевел взгляд на ее лицо и тотчас увидел, что старая. Что молодая уже исчезла. Что старуха... И что издевательски хохочет:
— Да, да, старуха, старуха!.. Я, милый... Я... — хрипела она. — Что тебе молодые, глупые бабенки — они еще сеном пахнут! Ох-хо-хо!.. Соплявки!
Бок о бок с ним отчужденно сотрясалось хохочущее жесткое тело. Момент истины... Очнувшийся, прибалдевший в любви, Петр Петрович видел теперь все, как есть. Со стороны видел... Двое их в постели. Вид сверху. А то и искаженные виды сбоку (для ракурса). Двое рядом... Старик. И с ним старуха.
И никаких иллюзий.
— Ме-дю... Му-ди... Ох-хо-хо! — повторяла она.
Ее глумливый хохот.
Медлительная его рука (уже знающая... но чтоб вполне убедиться) опускалась к подушке все ниже и ниже, пока не нащупала под ладонью старушечьи космы и костлявый череп. Никакая не молодая... Рядышком!.. Сейчас он даже не помнил, как ее зовут. Он толканул так, что она вылетела из постели.
— Чего ты-ы? — зашипела, зашепелявила она. — И-и-ишь какой. Не нравлюс-ся теперь ему!
Михеевна бранилась с удовольствием. Со смаком!.. Грелась им, когда лежала рядом, а пригретая, теперь замахивалась на него чем попало, вопила, бранилась, даже плевалась!.. Петр Петрович Алабин имел сейчас саму правду жизни.
Вытолкнутая, бранясь, плюясь и что-то несуразное вереща, Михеевна тем не менее оказалась опять с ним рядом. Была ночь, и в окне — луна. Он имел всю правду своей жизни. Старуха решила, что она попросту не там легла. Не с той стороны... У старика, известно, причуды! Но зато теперь, мол, выбери она место правильное, все будет сплошной мед. По-быстрому перебралась через него к стенке, перелезла, протащив прямо по его лицу вислые мощные груди.
— Неве-еерный! — сказала, насмешливо жеманясь.
Петр Петрович повидал в жизни немало убогих изнанок. Но и он был сейчас сокрушен. Не чувствовал он ни комизма, ни — сказать иначе — гротеска этой вдруг обнаружившейся любви двух старых, зажившихся на земле людей. Лежали рядом. Какое-то время старый Алабин не мог даже шевельнуться... Парализовало. Душа, что ли, не хотела признать поражение. Душа молчала.
— Эй! А нельзя ли в нашей жизни побольше огонька, а?.. Не засыпай, милый!
При том что Петр Петрович, недвижный, лежал пластом. Огонька ей!
— Чего тебе, старая?
— Да ты было уснул.
— Не твоя забота!.. Сама уснула.
Она засмеялась:
— Я?
Она теперь норовила взобраться на него. Сесть... Вскочить... Не вполне понятно, что у нее на уме. Но она так смешно подпрыгивала. И юбка ее взметывалась, как вялый, дохлый флаг.
— Помале-еньку, — повторяла. — Помале-еньку...
Да уж, задача. Она дважды промахнулась, занося ногу... Как на могучего коня.
— Как на большого осла, а? — спросил он ее. — Тебе, старая, табуретку в помощь не дать?
— Чего?
Ладно. Он подвинулся, дав ей место... Хватит ей прыгать. Не блоха же!.. Ложись, старая. Давай уж. По-нашему, по-стариковски... Старуха тотчас все поняла. В обычной позе, рядом, чуть сбившись в живую кучку на постели, они попросту грели друг друга.
Петр Петрович сам с собой считал, что проявляет доброту. (Он лукавил. Он думал выждать и, как знать, еще разок обмануться ее юностью.) Он готов был и потрудиться ради такого... Жаль, водка ему глючить больше не помогала. Как оказалось, водка ни при чем.
Быть может, глюки были от раны в плече? Рана играет... Какая-то прилипчивая заумь попала из раненого плеча ему в мозг! И жирует там... Он представил в воспаленной голове тысячи тысяч микросуществ. Ну, и пусть их. Хорошо бы и дальше так... Он не испугался. Пусть бы эти глюки... Разлепил глаза, а с тобой снова Аня.
