Дом, в котором... - Петросян Мариам (читаем книги онлайн бесплатно txt) 📗
— У меня были мои сны, — говорит Горбач. — Только мои. Мое тайное место. Никто о нем не знал, кроме меня. А ты явился туда и все испоганил. Подсунул мне этого жуткого ребенка, который все время прячется, а потом выскакивает, когда не ждешь, кусается и царапается, как росомаха. Превратил мои сны в кошмар! Теперь я даже в спальне не могу находиться, все время кажется, что она вот-вот откуда-нибудь выскочит и вцепится в лицо. А уж спать не могу и подавно. Только на дереве и по чуть-чуть. И я знаю, зачем ты это сделал. Не можешь перенести, когда кто-то сбегает от тебя, да? Куда-то, где ты никто!
Слепой смеется.
— С чего ты взял, что это только твои сны? Что это вообще сны?
От Горбача начинает пахнуть опасностью. Запах настолько силен, что заставляет Слепого вцепиться в ближайшую ветку, хотя она недостаточно толста.
— Если сейчас я столкну тебя вниз, ты долетишь до земли? Или исчезнешь по дороге?
В голосе Горбача эхом отражается стук падения Слепого и хруст ломающихся веток. А может быть, костей.
— Я успею схватиться за тебя, и падать мы будем вместе.
— Это не ответ.
— Мне не понравился вопрос.
Горбач тяжело вздыхает.
— Это не сны, Горбач. Поверь мне. Это вовсе не сны, — говорит Слепой. — Ты ведь и сам догадываешься об этом.
Нанетта колотит по стволу клювом, играя в дятла. Слепой срывает щекочущий щеку лист и растирает его в руке. Ладонь делается липкой и начинает пахнуть Лесом. Это успокаивает. Всегда лучше пахнуть тем, что тебя окружает — одно из правил выживания в Лесу. Сделавшись его частью, отведешь беду. Немного похоже на копирование интонаций собеседника. Слепой верит в такой способ защиты издавна, с тех пор, как совсем маленьким поедал кусочки стен Дома.
— Что же это, если не сны? — спрашивает Горбач.
— Ты знаешь сам, — безразлично отвечает Слепой.
Горбач молчит. Поскребывая флейту. Солнечные пятна стали горячее, жгут отдельные участки на коже, эти укусы солнца блуждают, смещаясь от слабых порывов ветра, колышущих листву.
Когда-то, в той самой развилке, где Слепой сидит сейчас, его достала стрела, выпущенная из арбалета, не проткнула, а только зашибла. Он хорошо помнит, как испугался. Не удара и боли, а того, что сделавший это остался невидим. Он не мог угадать его, стоящего внизу, с самодельным оружием, модным тогда среди младших, не мог быть даже уверен, что это кто-то из сверстников, а не взрослый, и думать о том, что это может быть КТО УГОДНО, было страшнее, чем встретить десяток стрел от шумного, злорадствующего противника. Почему он вдруг вспомнил об этом? Только ли из-за места, где сидит? Или что-то похожее на оперенную стрелу всплыло в интонациях его собеседника? Почему человек иногда вновь переживает то или иное событие, посреди разговора, ничем с ним не связанного? Пальцы Слепого проскальзывают под майку и гладят живот, в месте, где когда-то давно образовался синяк.
— Сколько нужно времени, чтобы сменить стрелу на арбалете? — спрашивает он.
Молчание Горбача выразительнее, чем крик. Слепой удивлен своим открытием. Так это все-таки был Горбач, благородный и великодушный уже в пять лет. Защитник бездомных животных и угнетаемых новичков. Нет, не зря он тогда испугался. Под деревом стоял с арбалетом тот, кто не мог и не должен был находиться в том месте и делать то, что делал. Отсюда молчание. Горбач стыдился своего поступка и молчал. Как молчал бы взрослый, совершив дурное.
— А сколько нужно времени, чтобы исчезнуть? — напряженно спрашивает Горбач. — Чтобы раствориться в воздухе, как будто тебя и не было?
— Ты не ответил на мой вопрос.
— А ты на мой.
Слепой выплевывает прядь волос, непонятным образом оказавшуюся у него во рту.
Можно ли объяснить нечто, что для тебя в порядке вещей, а для других невероятно и необъяснимо? Можно ли передать кому-то накопленный годами опыт, пользуясь одними словами? Последнее время ему приходиться заниматься этим все чаще, но легче от этого не становится.
— Мне было пять, когда я попал сюда, — говорит он, — и для меня все было просто. Дом был Домом Лося, а чудеса — делом его рук. Едва переступив порог, я понял, что знаю об этом месте больше, чем должен был знать, и что здесь я другой. Дом открыл передо мной все сны, двери, все пути, не имеющие конца, только самые мелкие предметы не пели мне о своем присутствии, когда я приближался к ним. Таким и должен был быть Дом Лося. Я ел по ночам кусочки его стен и верил, что приближаюсь к Лосю. Он был богом этого места, богом его лесов, болот и таинственных дорог. Когда он говорил мне: «Мир огромен, ему нет конца и края, когда-нибудь ты поймешь это, малыш…» — что я мог думать о его словах, кроме того, что мы говорим намеками о том, что известно лишь нам двоим?
Горбач молчит, затаив дыхание.
— Через много лет, — продолжает Слепой, — я пришел в ужас, когда понял, что он здесь вообще ни при чем. Что он не создатель этого места, не его бог, что все это существует помимо него, что то, что я считал нашей общей тайной, принадлежит только мне одному. Потом оказалось, что не только мне, но меня это уже не утешило. Ведь главным для меня был он. А он ничего не знал. Жил себе на Дневной Стороне, жил тут и умер, а Дом не защитил его, как защитил бы меня, потому что я был его частью, а Лось — нет. Дом не отвечает за тех, кого не пускает в себя. Он не отвечает даже за тех, кого впустил. Если они заблудились, не вовремя испугались или не испугались вовремя, а особенно за тех, кто думает, что видит сны, в которых можно умереть, а потом проснуться. За таких, как ты. Считающих его Ночную Сторону сказкой. Она вся усеяна их костями и черепами, их истлевшей одеждой. Каждый сновидец считает, что это место принадлежит ему одному. Что он сам его создал, что ничего плохого с ним здесь не случится. Чаще всего случается именно с ними. И они просто однажды не просыпаются.
Горбач громко сглатывает слюну.
— А ты? — спрашивает он. — Ты с самого начала знал, что это не сон?
— Я не видел снов до того, — сухо отвечает Слепой. — Я, если ты помнишь, незрячий.
Горбач копошится на своей ветке, меняя позу. Щелкает зажигалкой. Щелкает и щелкает, много раз, пока вокруг не расплываются сладковатые облачка с ванильным запахом.
— Так я Прыгун? — спрашивает Горбач невнятно. Ему мешает трубка, зажатая в зубах. Вытащив ее, он признается:
— Меня всегда смешило это слово.
Слепой пожимает плечами.
— Можешь называть себя иначе. Суть от этого не изменится.
— А то маленькое чудовище, которое…
— Это Крестная, — перебивает его Слепой. — Мне пришлось ее туда затащить, и не моя вина, что она превратилась в то, во что превратилась. Я оставил ее у тебя, чтобы ты, наконец, проснулся.
Горбач молчит так долго, что Слепому начинает казаться, он уже не заговорит никогда. Дыма больше нет, трубка, должно быть, погасла.
— Черт, — наконец говорит Горбач. — Я знаю, что ты не врешь, но поверить в это все равно не смогу. Это правда, то, что болтают про нее и Стервятника?
— По большей части, — отвечает Слепой, вставая.
— Она здорово меня искусала.
— Знаю.
Горбач тоже встает.
— И ты влез сюда, только чтобы мне все это объяснить? — недоверчиво спрашивает он.
— Нет. Я влез сюда, чтобы попросить тебя сыграть мне. Мне нужен флейтист в выпускную ночь. Кто-то, кто и Прыгун, и играет на флейте.
— Зачем? — судя по тону, Горбач догадывается зачем, и ему это вовсе не нравится.
— Чтобы увести Неразумных.
Слепой догадывается, что Горбач смотрит на него с ужасом.
— Дюжину, — говорит он. — Мне нужен кто-то, за кем они побегут и поедут. Кто-то, кто сумеет их всех перевести. Гаммельнский Крысолов. Он должен любить детей и животных. Он должен быть из тех, за кем увязываются бездомные щенки и голодные котята. Он должен суметь сыграть для них так, чтобы они знали — там, впереди — теплый дом и вкусная колбаса.
Горбач опять садится.
— Чушь какая-то, — бормочет он. — Полная чушь! Ты вообще понимаешь, что ты несешь, Слепой? Какой я тебе Крысолов? Он существует только в сказке! И я — не он! Я вообще в это не верю!
