Старт - Мандаджиев Атанас (хороший книги онлайн бесплатно txt) 📗
Вечером, как придут друзья, я замолкаю, отец их встречает, беседует с ними. Старый все понимает. Был он когда-то уличным борцом в Страндже, и о нем ходила молва, что ударом мог свалить человека на землю.
А об американце, с которым я боролся в понедельник, я когда-нибудь расскажу. Сейчас вот в самолете стараюсь все по порядку запомнить — сыну расскажу, когда вырастет.
С Илялом Олмазом было не так. Я три раза с ним боролся, знаю его. Силу его знаю и кожу знаю — холодная такая и мягкая. Хоть с завязанными глазами до него дотронусь, узнаю, что это он. Только один раз ему удалось меня повалить. Со стороны-то люди ничего не видят. Для них мы — борцы, боремся и весь разговор. А вот оказаться на спине и увидеть, как над тобой светят лампы, — об этом просто никому невозможно рассказать. Лампы сверкают, а между ними голова Иляла Олмаза — губы сжаты, не дышит, только глаза мигают. И не то, чтобы очень больно, — мне от стыда больно… Мужчина ведь, а лежишь на лопатках перед столькими людьми… Не дай бог! А он — то ли не заметил или нарочно — взял да и уперся коленом прямо в герб. Ну, знаете, у нас впереди, под бретелями, маленький герб? Чтоб тебе пусто было, думаю, я тебе это припомню. Потом на двух чемпионатах я так его разделал! Прижму к ковру и нарочно держу на спине, чтоб подольше стыдно было.
Но больнее всего — об этом я обязательно расскажу моему сыну, когда вырастет, — больнее всего, когда начнут раздавать медали, как пустят вверх по три флага, а нашего нет. Лежит он, небось, в коробке, на дно упал, раз не нужен. А как заиграют чужие гимны… ну прямо нож в сердце! Да что же это такое, спрашиваю себя. Да для чего мы вообще нужны, мужчины-болгары, если никто не слышит нашего гимна? Если бы я умел красиво говорить, то непременно рассказал бы это ребятам, но не по-другому, а только так, как я это чувствую, по-другому — не то дело… И я поклялся. Устраивают чемпионаты мира, так ведь и наша Болгария в этом мире!
Иляла Олмаза я уложил на лопатки. Батя учил меня: «Когда борешься, думай, что стену кладешь и поднимаешь камни. Обо всем остальном забудь — нечего зря голову забивать. А вот у каждого камня есть грани, ищи их и старайся ухватить. Морской камень опасен — гладкий». Уложил я Иляла на лопатки, но не уперся ему коленом в герб, хотя и была у меня такая возможность.
Вечером вернулись мы в гостиницу, где жили все болгары, и наши подарили нам цветы. Мне и еще троим ребятам. Пестрые такие, цветы эти, и не пахнут, иностранные.
Ну вот, оставалось мне только с американцем встретиться. Выиграй я у него — придется им порыться в ящике, поискать болгарский флаг. О золотой медали я тоже думал, но мало. У меня трое детей, клянусь ими. Больше думал я о флаге и гимне нашем, как загремит он над всеми.
Лег я и уснул. Вообще-то в гостиницах я сплю плохо — привык к своей кровати, но в тот раз заснул и видел во сне батю. Снова он мне давнишнюю свою историю рассказывал, о кавале:[14] «Сынок, — говорит, — когда я был четыре года во французском плену, нас всех кавал спас. Был среди нас некий Неде, из-под Чирпана, так он каждый вечер нам играл. Так и получалось: днем — неволя, ночью — Болгария. Кавал человеку нужен, сынок, а не то пропащее его дело. В которых ротах не было музыканта, так там некоторые погибли, а другие офранцузились…»
Утром меня разбудил телефон. Тихонько звонит, как раз у самой головы. Взял я трубку — кто-то говорит мне «доброе утро», спрашивает, как я спал. По-болгарски говорит, но сразу видно, что не мать родная его языку учила. Выйдем, говорит, познакомимся, поговорим о предстоящей встрече с американцем. Слушай, говорю, господин, знаю я, чего ты хочешь. Из всех твоих речей не видать, чтоб ты был шибко умен, но все же хватило тебе ума сначала позвонить, а не прийти ко мне. Понял?
Американца звали Боб Рейли. Всю жизнь буду помнить это имя и сыну своему велю запомнить.
Разделся я и пошел. Тренер наклонился ко мне, как будто сказать что-то хотел, но взял да и поцеловал меня. Журналисты всегда спрашивают: о чем я думаю, когда выхожу на ковер? Ни о чем не думаю. Думаю я до выхода и после. А как выйду под лампы, голова у меня совсем пустая, потом только наполняется радостью или стыдом. А в тот момент только руки чувствую, каждый палец отдельно, чувствую, как он наливается силой и кровью. На этот раз подошел я к ковру, стал перед судьей, глубоко вздохнул, и вдруг стало мне как-то спокойно, будто в душе кавал заиграл.
Вижу, передо мной в кресле врач сидит. Расскажи я ему, что у меня внутри все звенит, он решит, что это кровь. А это настоящий кавал — услышал я его и буду помнить всю жизнь. И играет во мне кавал, а я стою под лампами и жду. Такая уж у них тактика, мне тренер объяснил. Обязательно на две секунды опоздать, чтоб другой стоял посреди ковра и нервничал.
Батя меня как учил: в самом начале, еще до первой схватки, нужно изловчиться и прижаться щекой к спине борца — сердце его послушать. Если бьется сильно, а усталости еще нет, значит, бьется от страха. Но у американца я не услышал сердца. Выскользнул он у меня… Морской камень…
Бросился я вперед и вцепился в него. И Илял Олмаз очень сильный, но этот — настоящая пружина. Были у него синие глаза, из всего лица только их я и запомнил, хитрые глаза; стоит мне шевельнуться, а он уже понял, что я задумал. Хоть ты и сильный, а я все равно тебя сломаю, потому как ежели ты такой уж молодец, так нечего было подсылать ко мне своих людей. Подумал я так, и мне сразу полегчало. Так полегчало, как будто после целого дня работы я выкупался и надел чистую рубашку.
И победил я его…
Всю свою силу собрал в руках, так собрал, что потом упал в раздевалке, вокруг что-то говорили, обнимали меня, а я упал прямо на мозаичный пол и видел близко-близко его рисунок. Перенесли меня на скамейку. Я не говорил, не дышал. Не помню, когда почувствовал радость. А журналисты всегда об этой минуте спрашивают и ведь не могут понять, а все придумывают, сочиняют. Потом наши мне рассказали, что в раздевалку прибегал к нам один из американцев и спрашивал карту, потому что Боб Рейли хотел посмотреть, где находится эта Болгария.
Флаг наш очень красивый… Стоял я на лесенке и весь дрожал, даже был момент, когда пришлось опереться на плечо Иляла Олмаза.
Очень красивый наш флаг. Увидел я, как он медленно поднимается над другими, услышал я наш гимн… не помню всего, потом на снимках я себя видел: наклонил голову и плачу. Плачу, а слезы капают на золотую медаль. Вот такую фотографию я привез моему сыну и, когда он вырастет, обязательно ее ему покажу. Пусть знает: был день, когда и его отец плакал.
Вот о чем я сейчас думаю. И вот какими словами. Вроде все понятно, но как только самолет приземлится, я замолкну и ничего не смогу сказать.
Больше всего люблю смотреть через окошко, как самолет снижается над Софией, когда начинают различаться черепичные крыши домов.
Люди в аэропорту машут руками. И батя мой приехал. Я его по полушубку узнал. Вперед его поставили, рядом с девушками с цветами. Мне сказали, что из самолета я должен выходить первым. Такой порядок. Только одного я не знаю — к кому мне подойти прежде: к девушкам, у которых букеты, или к бате?
Перевела Татьяна Прокопьева.
Дончо Цончев
Большая победа
За рулем был старший брат. Младший лежал на откинутом назад сиденье и сквозь полуприкрытые веки смотрел, как всходит солнце. А солнце поднималось медленно; большое, красное и сонное, оно гудело и подпрыгивало на разбитой дороге вместе с небом, вместе с ощетинившимися ветвями подстриженных вязов, вместе с птичками и сверчками, которых невозможно было разглядеть при скорости сто тридцать километров в час, но в лесу они наверняка были. Все выглядело именно так: подпрыгивал не автомобиль, а солнце, не он, а жаворонки и спящие сверчки неслись назад со скоростью сто тридцать в час, и не он, а весь окружающий мир, задыхаясь и свистя, мчался вперед вот уже двадцать девять часов без остановки.
