Путь Мури - Бояшов Илья Владимирович (первая книга txt) 📗
В то же самое время гусь Тимоша поставил новый рекорд, умножив сто сорок четыре на тысячу (ответ подсчитывали десять с половиной часов). А на другом конце света Тонг Рампа, молодой тибетец из Лхасы, покинул родную хибарку.
Столица Тибета жила обычной жизнью; одинокие туристы утомленно глазели на Поталу, шоферы-китайцы, услужливо доставившие богатеев к седьмому небу Поднебесной, оставаясь в джипах и «уазиках», мусолили доллары. Они поглядывали на местную нищету с презрительной ленью. Мало кто обратил внимание на низкорослого горца – лишь китайский полицейский, сосланный в этот Богом забытый край за искривление партийной линии, покосился в сторону юноши – и тотчас заскучал. Тонг миновал город, состоящий из дворца, лестницы и каменных непритязательных жилищ, и остался один в пустыне гигантского плато. Жир яка и вяленое баранье мясо привычно уместились в заплечном мешке. Он шагал, словно заведенный, прищурив и без того утопающие в тяжелых мешках глаза и слизывая с кончиков усиков дорожную соль.
Навестив в монастыре Лонг Чу брата, почтенного Тогай-ламу, получив благословение и поужинав с его учениками, Рампа немедля приступил к главной части нехитрого замысла и направился в сторону Кайласа – великой магической горы. Праздничная одежда Тонга залоснилась от праведного пота, с волос временами спадали обессилевшие вши. Паломник не утруждал свое внимание подобными мелочами и редко останавливался почесаться или отряхнуть повязку, на которую они опрометчиво наползали.
Одинокие женщины, низкорослые и двужильные, словно монгольские лошадки, все в сбруе украшений и остроконечных шапках, идущие туда же, попадались ему. Тонг привычно обгонял их. Женщины позвякивали монистами, разгоняя местных злых духов. А Тонг Рампа разгонял стада баранов, то тут, то там попадающихся на проселочных дорогах. Философски настроенные яки – эти истинные буддисты в лохматых шкурах – были ему более симпатичны. Тонг Рампа приветственно махал им и продолжал мерить кривыми ногами сухую заиндевелую почву. Ночами он спал на голой земле, лишь кое-где покрытой травой, жесткой, словно шерсть йети, и тихо дышал втыкающимся, словно лезвие ножа, даже в его привычные легкие разреженным воздухом, казалось, созданном только для святых. Его страна, поднятая над остальными странами, делалась живой именно тогда. Искрились большие и малые звезды. То и дело поднимались к небу лучи, которые, как верили тибетцы, посылались из Шамбалы. А Рампа продолжал путешествие. Не зря он наведался к брату – лама рассказал о тайных проходах в долины с горячими источниками. Тонг наизусть заучил его словесную карту и благодаря памяти не оставил свои кости ни на одном из перевалов.
Иногда на пути встречались селения. Закопченные палатки бедняков, завшивленные ребятишки, с униженной наглостью бегавшие за иностранцами, не наполняли гневом тибетца Тонга Рампу, ибо и он сам, и те, кто здесь прозябал, знали истинную цену великой тайны, скрытой в здешних холмах и горах.
«Шамбала! Шамбала!» – горланили янки, высовываясь из внедорожников, приветствуя Рампу бейсболками и кинокамерами.
Так являлись Тибету, время от времени, разные экспедиции, которые, по существу, могли лишь толочь воду в ступе. Тонг Рампа забавлял подобных исследователей своей походкой. Он торопился, лишь иногда останавливаясь, чтобы съесть засохшую лепешку или пожевать чуть только подвяленное мясо.
Ночами Рампа начинал чувствовать – над Тибетом бьется и гудит неведомый и тревожный колокол: «Гонг! Гонг!» И в тот момент Рампа шептал заветную мантру, значение которой давно утеряли прадеды: «Лакмури Тон Чон Го». А соленые озера попадались все чаще. Высота давала о себе знать даже привычному горцу – кровь постоянно толкалась в носу, каменеющий от сукровицы песок забивал ноздри. То и дело выковыривая его, Тонг Рампа пересек долину Страха и плато Десяти Смертей, где не раз спотыкался о кости неведомых животных. В долине Гом-па, просоленной, словно вобла, в которой даже пыль, катимая ветром, превращается в колючие шарики, он вообще спал в окружении человеческих черепов.
Наконец Тонгу явились хребет Лоунгма и три заветные долины. Он благополучно миновал их и в феврале 1993 года, выпуская облачка пара, открыл для себя Параянг.
Вскоре тибетец Тонг Рампа отважно прошел между двумя озерами. Одно из них выплескивало волны и крутило над собой вечный ветер. Это было озеро демонов Ракшас, где отсиживался не какой-нибудь безымянный чертенок, а сам демон Симбу-Тсо. Другое – благословенное паломниками озеро Мансаровар – напротив, катило спокойные святые воды. Озеро Смерти и озеро Жизни так взволновали путешественника, что он прокричал в безмятежное небо: «Лакмури Тон Чон Го!» И облака над святым озером, и ветер дьявольского Ракшаса разнесли этот крик, ни много ни мало, по всему миру.
Одежда тибетца растрепалась, глаза были воспалены, но уже через день Тонг Рампа глотал горячий чай, приправленный маслом и жиром, у монахов монастыря Чу-Гомба, трясясь от неизбежного волнения. Наконец перед ним замаячил Дарген, и река Акшобья принялась взбивать пену у его ног.
И Тонг Рампа вновь закричал от радости, предвкушая встречу с великой горой: «Лак-мури Тон Чон Го!»
Кот, не слыша призыва тибетца, трусил к австрийской границе. Он недолго маялся возле полицейской будки. Появление двух облитых одеколоном, лакированных, словно игрушки в супермаркете, полисменов Мури не удивило.
– Я еще не встречал такого доходягу, Вилли!.. – заметил один из стражей. – Ходячее пособие по биологии, настоящий скелетик…
Его товарищ вернулся в будку за своей флягой. Эта фляга была плоской, как все женщины приграничной хорватской деревушки с названием Сливовцы. Именно в Сливовцах за Мури увязались пастушьи собаки, свирепые Церберы, положившие себе за правило разрывать на части каждую попадающуюся на пути кошку. То были истинные бойцы, не из тех собак, которые тотчас тормозят, стоит только делу зайти слишком далеко. Клыки волкодавов, отведавшие лис и волков, более чем красноречиво клацали и лязгали, пока Мури, задыхаясь от унижения, карабкался на подвернувшуюся сосну. Головорезы не отпускали его до полуночи. Возможно, им светило единственное стоящее здесь развлечение, и слушать они ничего не хотели. Однако лай порядком надоел пастухам – в конце концов люди разметали псов палками.
– Жена каждый день наполняет мою флягу молоком, – буркнул добрый самаритянин, отвинчивая крышку фляги. – Я желал бы бренди, на худой конец – старого доброго «Папского погребка». Но моя старая дура упрямо льет молоко, да еще и проверяет вечерком, не нацедил ли сюда я чего покрепче!
Он искал, куда бы выплеснуть подношение, и ему пришлось еще раз вернуться за чайным блюдцем. Австриец вообще был слишком любезен. Скукой благополучия несло от него за милю.
Его дружок добавил:
– Вот, теперь и коты иммигрируют. А вчера приблудились цыгане. Как только добрались?
– Нас спасает зима. Сойдет снег с перевалов, так от беженцев покоя не будет. Этих голодранцев не выкурить, словно мух… Уж я навидался подобной нечисти: хорватов, сербов и албанцев! Да еще и турки к ним в придачу, попрошайки и оборванцы, а главное, на все согласны – лишь бы остаться… Гордости нет и стыда!
Товарищ заметил:
– Смотри-ка, бродяга словно нас слушает! Навострил уши…
Мури усмехнулся на это восклицание. Вылакав молоко, он все с той же истинно аристократической благосклонностью обнюхал, а затем проглотил кусочки прекрасной кровяной колбасы и не менее великолепного сыра. Позавтракав, Мури тотчас забыл благодетелей и направился к видневшемуся в долине городку с таким видом, словно делал новой стране одолжение. Городок отсюда тоже казался игрушечным – так сверкал и блестел. Все в нем было вымыто – дома, вывески, машины, улочки и даже деревья. То здесь, то там над черепичными крышами струились дымки каминов. Самаритянин Вилли, выливая из фляги остатки молока на чистейший австрийский снег, сказал:
