Дневник неудачника, или Секретная тетрадь - Лимонов Эдуард Вениаминович (книги полностью бесплатно txt) 📗
Машина движется по парквею. Это штат Нью-Джерси. Я пью прямо из горлышка бутыли дорогое итальянское вино. За рулем — миллионерова экономка. Помирились. А что делать — и она мне нужна, и я ей нужен.
Яркие пятна осенних растений бьют в глаза. По моей просьбе машина останавливается — я отхожу пару шагов в лес, и расстегнув свои белые штаны, пускаю струю, одновременно замечая, как ненормально много ядовитых огромных грибов в лесу.
Закончив со струёй и спрятав член в штаны, я отрываю один огромный гриб и несу его миллионеровой экономке как иронический подарок. Она злится, а я хохочу при закатном солнышке над широким штатом Нью-Джерси. У нас почти отношения любимого, ко пакостного сына и любящей страдалицы-матери, хотя я старше ее на двенадцать лет.
А едем мы в какой-то госпиталь, где ее восьмидесятивосьмилетний дед оправляется от сердечного удара. Она включает мотор, я опять берусь за свою бутыль. Машина устремляется по парквею.
Жена моя последняя — Ленка, была, мне думается, блядь по натуре. Но что-то такое в ней было неуловимое, что именно меня счастливым делало. Может, как раз то, что она была блядь. Я ведь тоже блядь по натуре своей.
Красивая была очень — это честолюбию моему гигантскому льстило — да, но не это главным было. Она, оказывается, в любовь мою годилась.
Образ моей любви, признаю теперь, был и есть по-простонародному вульгарен. Этакая, знаете, белокурая и стройная, обольстительная леди-девочка в шляпе. А Ленка именно в шляпе была, и поэтесса еще.
Ну что вы от провинциального парня-поэта хотите — влюбился Эдичка в Ленку без памяти. Да честно говоря, и сейчас еще сердце нет-нет, да и вздрогнет, если мелькнет в толпе высокая фигурка в шляпе.
Жизнь дается — живи.
— Ах, мама, — я боюсь!
Живи — не бойся.
Боюсь, боюсь — желтых рисунков, пыльных лучей света! головной боли, стариков, таблеток, детского плача на рассвете, щенячьего кала, убитой птицы и расколотой голубой фамильной вазы. Еще боюсь моей настоящей фамилии, пены моего прошлого, буквы «п», свернутых в рулон чертежей и белого хлеба, очень белого хлеба.
То, что приносит спасение: селедка, лимоны и апельсины, свежее солнечное утро, папин револьвер, красивая и ладная одежда, быстрая езда в автомобиле.
Германия опять пожирает своих детей. Своих лучших. Цвет нации и ее надежду. Кровь на губах Германии и пальцы ее в крови. Трое убиты в тюрьме. Ребята, родные, прощайте, товарищи! Мы приспустим черные флаги. Мы отомстим палачам.
Может быть, ужасное немецкое серое утро, когда пни вошли и дважды застрелили и повесили. «Не убивайте, не убивайте, не убивайте безоружных их в камере!»
Я сижу в окне, заросшем диким виноградом, и гляжу на реку, которая от меня метрах в двадцати.
Солнце. Последние дни октября. Миллионерский садик. Большое дерево в центре сада почти не облетело. Птицы и осы кружат подле меня — лакомятся диким виноградом. По Ист-Ривер изредка проходят буксиры. Уикэнд — река поблескивает мирно, и мирно едва шевелятся листья, и мирно выливается рок-н-ролловая музыка из затянутых домашней материей ящиков, перемежаемая сытой рекламой и новостями.
Вроде все ничего. Как будто даже удивительно и хорошо — никто меня не трогает, и даже я не нуждаюсь в алкоголе, какового в винном погребе миллионерского домика хоть пруд пруди — самого лучшего. А вот не хочу замутнять осеннюю светлость.
Мир. Жизнь. Все как бы остановилось. Солнце на лице — примирение в сердце.
Обман только все это. Завтра-послезавтра опять грохнет мир… опять загрязнятся чистые волосы, ветер измажет, дождь промочит, женщина предаст, и я целую красный лист, упавший на мою страницу. Здравствуй, природа!
И убейте меня красиво, пожалуйста, люди!
Девочку выебал. Двадцати одного года. Хорошая американская еврейская девочка, белокожая и с пышными волосами. Груди большие, мягкие. Отверстие это слизью течет.
Дело происходило в Сохо, в лофте, который в состоянии застройки был — металл, цемент, дерево, штукатурка, кирпичи и фанера валялись повсюду. Взъерошенный пол и пробитый потолок. Более или менее чистая от этих предметов желтая ее комната всеми пятью (!) дверьми выходила в строительный хаос, а в огромное окно жутко сияли светы мирового торгового центра, две зловещие коробки сочились светом в окне.
Даже в темноте и на ощупь я чувствовал, что имею дело с еврейским телом, что-то в нем особое было, чего словами не определишь. Еблись мы, накурившись марихуаны. А время шло. И носки на ней были вязаные разноцветные, впопыхах мы их даже не сняли, как и мою одежду — сладко-сладко еблись.
Ее еврейские дед и бабка приехали когда-то сюда из России. Великое переселение совершилось только для того, чтобы внучка встретила здесь русского парня и они еблись.
Утром в супермаркете, в той линии, где стоят покупающие меньше восьми штук еды — обычно старики и старухи — они раньше всех встают — не спится — жизнь, выброшенная собаке под хвост, мучает. Кто покупает три картошки, кто роняет мешочки и пакетики, заскорузлыми руками пытаясь схватить их, и я замечаю при этом, что у сгорбленного чудовища руки почти девочки, с такими же светлыми свежими ноготками, пальцы и ладошки почти не тронуты временем.
Это открытие вызывает во мне почему-то отвращение и почти состояние рвоты.
И хотя я, выходя за этой старухой, придерживаю ей двери и помогаю вытащить супермаркетовскую колясочку — я на нее не смотрю. Мне хочется уничтожить ее, не прикасаясь к ней — плеснуть на нее раствором, и она испарится, застрелить ее из автомата, и пусть ее заберут с улицы мгновенно прибывшие полицейские санитары. Ее присутствие оскверняет воздух, старуха чудовищно непристойна и патологична. О Господи! Как ты это терпишь…
Шумный Эдинька. Тихий Эдинька. Грустный как мальчик сидит в уголке постели. Устал. Спустя два часа разыгрался как дитя. Шалит. Вино пьет и стихи вслух читает. По телефону остроумничает.
Но тут погода вдруг переменилась и дождь закапал, так скушно и серо… Эдинька как заплачет. Даже маму и папу вспомнил, бросившись ничком на кровать. И о бывшей жене причитает: «Ленка моя любимая, — шепчет, — глупая, слабая, нежная — предательница моя — девочка, в последний раз встречались — ручки-ножки мне твои целовать хотелось! Ленка моя слабая — как мир пуст и мал!»
Но потом успокаивается Эдинька и берет книгу — письма Че Гевары читает. Дошел до последнего письма к родителям и до строчки о «маленьком солдате фортуны двадцатого века» — вдруг взрыв слез — брызги слез, одновременно с уколами во всех корнях волос на всем теле.
«Гордый мой, пышный мой и скромный — испанский Че…»
А то еще пришел как-то гость миллионерова домика — богатый не то индиец, не то иранец, пришел вдруг с ошеломляюще красивой высокой аффектированной девушкой. Миллионеровой экономки подруга по просьбе-приказанию иранца дринк аффектированной сделала, пока она по телефону что-то взволнованно в кожаном кабинете хозяина произносила.
