Дэниел Мартин - Фаулз Джон Роберт (читаем книги txt) 📗

Дэн знает Хэннакоттов, хоть и не помнит в лицо: они ходят в часовню 286, не в нашу церковь. Ферма у них по другую сторону дороги.

– Не очень… Но я знаю, о ком ты.

Руки скрещены на груди – так делает ее мать, глаза устремлены в землю, голова опущена.

– Мы с ним теперь в один класс ходим.

Можно ли сказать деликатнее? Но в тот момент это казалось зверской жестокостью, катастрофой, злостным предательством после многообещающего дня. Взлет в зенит и стремительное падение к надиру, в реальность, и все – в течение двух секунд. Он увидел ее с этим Биллом Хэннакоттом: в автобусе, каждый день – в Ньютон и обратно; в классе – они смеются чему-то, держатся за руки. Глупец! Будто Торнкум – какой-нибудь таинственный остров, обретающий реальность лишь в его присутствии, не известный никому, кроме него! Он снова ощутил свою невыносимую принадлежность к иному социальному слою, ощутил, как неумолимо происхождение отчуждает его от того простого мира, в котором живет она, обрекает на роль высокородного посетителя лиц, стоящих ниже по социальному статусу. Может, это ее увлечение деревенским увальнем «оттуда, из-за дороги» и должно было оттолкнуть Дэна, но этого не случилось: она стала ему во сто крат желаннее.

– Теперь нам их перечесть надо, – говорит она.

С корзиной в руках он идет за ней в маслодельню, к миссис Рид, которая тут же отсылает его домой – он задержался «после времени». Дэн отправляется в сад – забрать куртку. Но когда идет мимо фермы, из-за угла выбегает Нэнси с бумажным пакетом в руках, останавливается перед ним:

– Ма говорит – отнеси это миз Мартин. Потому как ты здорово поработал.

Шесть коричневых яиц лежат на горстке соломы.

– Ой… спасибо огромное.

– Гляди не оброни.

Опять насмешливо преувеличенный акцент. На его лице – обида.

И вдруг, буквально на миг, – странный, короткий, полный сомнения взгляд, вряд ли из-за яиц: взгляд любопытный и озадаченный. Она отворачивается, машет ему рукой в ответ на его «Завтра увидимся?» и бежит на маслодельню.

С воспоминанием об этом взгляде он засыпает.

Потом больше ничего такого не происходило… как долго, теперь не припомню, должно быть, недели две или три, до самого начала жатвы. Дэн обнаружил, что Нэнси – балованное дитя, любимица семьи; вся ее работа – помощь матери по дому, в маслодельне, на кухне. Он обычно работал с одной из близняшек или с обеими вместе. Мэри была уже помолвлена с парнем из-под Тотнеса, освобожденным от призыва из-за работы на ферме; Луиза тоже «ходила» с кем-то. Им уже стукнуло по двадцати одному году – для Дэна они были слишком старые, и ему почему-то с ними было легче, хотя поначалу он чувствовал, что они смотрят на него как на обузу: скажут сделать то-то или то-то и бросаются делать это сами, стоит ему замешкаться или засомневаться. Обе были неразговорчивы. Они жили фермой, работой, стремились доказать, что управляются не хуже сыновей, о которых, вероятно, мечтали когда-то родители. Дэну впервые пришлось не только убирать урожай, но делать самую разную работу, столь необходимую на ферме. Он научился работать серпом и мотыгой, загонять коров, мыть маслобойки и сбивать масло, чистить навоз, ставить крысоловки – крыс в то лето было хоть пруд пруди… крестьянский труд – изматывающий и поэтичный.

Как-то под вечер Дэн и Луиза отправились на тракторе с косилкой очистить верхний лужок от крапивы и чертополоха. Он ходил следом за ней с вилами, собирая срезанные стебли в кучи: потом их сожгут. Но, когда они закончили, Луиза отцепила косилку и дала поводить трактор по лугу; разумеется, это была зряшная трата времени и горючего, получаемого по норме, но – к его великой радости – означало это, что его признали, что он больше не обуза, что его считают теперь как бы членом семьи. У Луизы были такие же синие, как у Нэнси, глаза, покрасневшая обветренная кожа, медленная скупая улыбка. Она нравилась ему больше, чем Мэри, хоть они были очень похожи. Но обе они теперь его просто восхищали: их неженская жесткость и сноровка, их знание дела облегчали ему существование рядом с ними в отличие от загадочности Нэнси.

Из всех работ Дэну больше всего нравилась дойка. Правда, она же его и смущала. Слишком богатое у него было воображение, слишком похожа она была на кормление грудью, да и на мастурбацию тоже, слишком была эротична. И столь же приятна. Ему показали, как это делается, но он так и не обрел удивительного, чисто физического ощущения в пальцах, диктующего «как надо», просто следовал указанному ритму и старался правильно сжимать соски. Миссис Рид успевала выдоить трех коров, пока он управлялся с одной. Девушки звали ее показушницей, без конца ворчали, как глупо, что на ферме не установили доильные аппараты еще до войны, и какая тупость – не желать устанавливать их теперь. Мать только улыбалась и продолжала доить. Ни за что в жизни резиновые присоски не коснутся вымени ни одной из ее коров: только теплые руки; ее молочные продукты – лучшее доказательство ее правоты. Дэниелу обычно поручали таскать полные ведра на маслодельню – к маслобойкам и сепаратору, поэтому у него оставалось время постоять и посмотреть, как работают в коровнике женщины; вбирать в себя запахи, игру света и теней, тихие голоса, обращенные друг к другу и к коровам. Звук первой струйки молока, ударившей в жестяной подойник. Словно трель жаворонка.

Порой он оставался с Нэнси наедине: собирали яйца, пару раз она приходила помочь ему загнать коров. Как-то они целый час провели вместе в саду, собирая первые яблоки: наутро Луиза должна была везти их в город, на рынок; Дэниел снимал спелые плоды наверху, на дереве, Нэнси внизу принимала полные сумки и перекладывала яблоки в ящики. Одна из сумок опрокинулась – Нэнси не успела ее подхватить, вскрикнула, отскочила в сторону и упала на траву под градом «красавиц Бата». Поразительно, но оба они рассмеялись. Подбирая яблоки с земли, они заговорили – застенчиво, осторожно – о ее школе и о его; поговорили о войне. Родители хотят, чтобы она стала учительницей, но она еще не знает. Впервые в жизни он обнаружил, что рассуждает как настоящий социалист. Какая у него школа – одни снобы. Как он терпеть ее не может. Нэнси не отвечала, но ему казалось – она его понимает. Они не говорили ни о Билле, ни о других ребятах и девочках, не говорили о любви – ни о чем таком. По-прежнему он оставался сыном священника, а она – фермерской дочкой. Иногда, объезжая приход, на ферму заглядывал отец. Дэниел ненавидел эти посещения, хоть они порой и льстили его тщеславию; терпеть не мог напоминаний о том, кто он такой. Однажды, вернувшись на ферму с поля, он обнаружил на крыльце дома отца: тот беседовал с миссис Рид и Нэнси.

– Ну, Дэниел, если бы отзывы о твоих школьных успехах были такими же лестными, как панегирик, только что пропетый тебе миссис Рид, я был бы счастливейшим из всех отцов на свете!

Зачем ему понадобилось выбирать именно такие слова? Нэнси, поглядывая на меня, кусала губы, чтобы удержаться от смеха. И ведь это несправедливо! Отзывы о моих школьных успехах были всегда вполне хорошими.

Обедали мы все на кухне, вместе с дедушкой – старым мистером Ридом, сидевшим во главе стола. Думаю, ему нравилось, что я тут – было, кому рассказывать о прошлом. Он был полковым старшиной у девонширцев во время Первой мировой войны, его медали лежали в гостиной на зеленой бархатной подушечке, под стеклянной крышкой. Я видел, что внучкам порой надоедают его рассказы, а может, они боялись, что своими рассказами он надоедает мне. Но атмосфера в этой кухне была исполнена терпимости и любви. Она и сейчас осталась его комнатой. Я по-прежнему ем здесь, правда теперь это уже не кухня, и хотя старой мебели Ридов здесь нет, что-то от самих Ридов все же осталось. В отсутствие мужа, который ел у себя, наверху, миссис Рид всегда сидела напротив старика, на противоположном конце длинного стола из ясеневого дерева. Потом, бок о бок, – близняшки, а напротив них – мы с Нэнси.