Разговор в «Соборе» - Льоса Марио Варгас (читать книги полностью .TXT) 📗
— Я умираю без курева, — сказал Сантьяго. — Ну, пожалуйста. Ну, вы же добрая.
— А жена ваша как полагает? — говорит Амбросио. — Я уверен, она бы хотела ребеночка. Нет такой женщины, которая не хотела бы мамой стать.
— А что мне за это будет? — сказала она. — Фотографию мою напечатаете в газете?
— Наверно, ты прав, — говорит Сантьяго. — Но она добрая и не хочет меня огорчать.
— Доктор узнает — убьет, — сказала сиделка с видом заговорщицы. — Только чтоб никто не видел, а окурок бросьте в горшок.
— Вот кошмар-то, это же «Кантри», — кашляя, сказал Сантьяго. — И вы курите эту пакость?
— Ну и привереда, — сказала она, смеясь. — Я вообще не курю. Это я украла, потакая вашим дурным привычкам.
— В следующий раз украдите «Насьональ Пресиденте», и, клянусь, ваша фотография появится в светской хронике, — сказал Сантьяго.
— Я ее стащила у доктора Франко, — с гримаской сказала она. — Скажите спасибо, что не попали к нему в руки. Он у нас самый противный и безжалостный. Он бы вам обязательно клистир закатил.
— Чем вам не угодил бедный доктор Франко? — сказал Сантьяго. — Вы что, влюблены в него?
— Скажете тоже, из него песок сыплется. — На щеках у нее появились ямочки, она раскатилась быстрым, пронзительным, дробным смешком. — Ему лет сто.
Все утро его возили из кабинета в кабинет, делали снимки, брали анализы: мрачный врач, принимавший его накануне, подверг его почти полицейскому допросу. Кажется, все кости целы, но мне, молодой человек, не нравятся эти боли в спинной области, подождем снимков. В полдень пришел Ариспе: я стоял насмерть, Сантьяго, никаких сообщений об аварии не появилось, представляю, как бы ты меня покрыл в противном случае, главный редактор велел ему кланяться, пусть остается в клинике столько времени, сколько нужно, газета может себе позволить такую роскошь, и жалованье ему будет идти, так что можно заказывать банкет в «Боливаре», так что, Савалита, в самом деле ничего твоим не сообщать? Нет, не надо, отец перепугается до смерти, к тому же — ничего серьезного. Днем заглянули Перикито и Дарио: оба отделались синяками и были очень довольны. Им дали два дня отгулов, и сегодня вечером они собирались на какую-то пьянку. Потом пришли Солорсано, Мильтон, Норвин, а уже под вечер явились Китаянка и Карлитос — оба были похожи на людей, которых долго мотало по волнам после кораблекрушения, оба — трупного вида и обсосанные, как леденцы.
— Ну и ну, — сказал Сантьяго. — Вы что, так с той ночи и не останавливались?
— Мы и сейчас не останавливаемся. — Театрально зевнув, Китаянка осела на пол возле кровати, сбросила туфли. — Я даже не знаю, какое сегодня число и который час.
— Двое суток нога моя не ступала в «Кронику», — сказал Карлитос — пожелтевший, красноносый, с остекленело-счастливыми глазами. — Я позвонил Ариспе сказать, что у меня приступ язвы, а он мне сообщил, что вы перевернулись. Мы специально пришли попозже, чтобы не встретиться ни с кем из редакции.
— Привет тебе от Ады-Росы, — захохотала Китаянка. — Она еще не приходила тебя проведать?
— Про Аду-Росу — ни слова, — сказал Сантьяго. — В ту ночь она превратилась в сущую пантеру.
Но Китаянка перебила его своим гремящим, как водопад, смехом: да-да, они в курсе, она наутро сама им все рассказала. Надо ж знать, с кем дело имеешь: с нею — всегда так, доведет до крайности, а в последнюю минуту — задний ход, она же сумасшедшая, ей нравится дразнить вашего брата. Китаянка судорожно сгибалась от хохота, всплескивала руками, как тюлень — ластами. Губы у нее были накрашены сердечком, замысловатая высокая прическа придавала лицу настырно-надменное выражение, и вся она в тот вечер была сплошным преувеличением: слишком размашисты движения, слишком обтянуты бедра и груди, слишком подчеркнуты все пороки и недостатки. Подумать только, а Карлитосу все это нравилось и причиняло мучения, думает он, от этого зависело его душевное спокойствие, его тоска.
— Она прогнала меня спать на ковер, — сказал Сантьяго. — Даже после нашей аварии у меня так не ныли все кости, как после этой ночевки у тебя на полу.
Карлитос и Китаянка, болтая, просидели у него около часа, а как только удалились, в палату тут же вошла сиделка: по губам ее порхала лукавая улыбка, а во взгляде было нечто сатанинское.
— Ну и ну, вот с кем вы компанию водите, — сказала она, оправляя ему подушки. — Эта Мария Антониета Понс — не из «Бим-бам-бом»?
— Неужели и вы смотрите их танцы, — сказал Сантьяго. — Быть не может.
— По фотографиям узнала, — сказала она, издав змеиный шип, означавший смешок. — Ада-Роса тоже оттуда?
— Ах, так вы подслушивали, — засмеялся Сантьяго. — Мы, наверно, несли черт знает что?
— Да уж, особенно эта дамочка, мне пришлось зажать уши, — сказала сиделка. — А ваша подружка, ну, та, что прогнала вас спать на ковер, она тоже так ругается?
— Еще похлеще, — сказал Сантьяго. — Только она никакая не моя.
— До чего невинный вид, кто б подумал, что бандит? — изнемогая со смеха, продекламировала она.
— Ну, завтра-то меня выпишут? — сказал Сантьяго. — Очень бы не хотелось застрять тут на субботу и воскресенье.
— Вас не устраивает мое общество? — сказала она. — Я же буду с вами, чего ж вам еще? Как раз мое дежурство. Но теперь, когда я узнала, что вы крутите романы с танцовщицами, доверия у меня к вам — никакого.
— А что вы имеете против танцовщиц, — сказал Сантьяго. — Танцовщицы что — не люди?
— Да? — Глаза ее искрились. — Ну конечно, конечно, вам и карты в руки, вам ли не знать?
Так это начиналось, Савалита, так это продолжалось: шуточки, заигрывания. Ты думал: какая кокетка, вот повезло, что попалась такая сиделка, поможет время убить, жалко, думал ты, могла бы быть и покрасивей. Но почему именно на ней, Савалита? Она появлялась в палате ежеминутно — приносила еду и болтала до тех пор, пока не приходила монахиня или старшая сестра, и тогда она спешно начинала поправлять простыни или с комично деловым видом совала тебе в рот градусник. Хохотала и беспрестанно поддразнивала тебя. И невозможно было понять, что крылось за ее невероятным всеохватным любопытством — а где учат на журналиста? а как пишут статьи? а как вы работаете? — искренний интерес или стратегический замысел, и было ли оно бескорыстным и спортивным, или ты ей и вправду понравился, или ты ей, как она тебе, помогал коротать время. Родилась она в Ике, жила неподалеку от площади Болоньези, несколько месяцев назад окончила школу медсестер, а в этой клинике проходила свою годичную стажировку. Она была словоохотлива и услужлива, тайком проносила тебе покурить и газеты. В среду доктор сказал, что рентгенограмма ему не нравится и что его будет смотреть специалист. Специалиста звали Маскаро, и он, едва скользнув вялым взглядом по снимкам, сказал: не годятся, надо новые. В субботу вечером появился со свертком под мышкой угрюмый и опечаленный Карлитос: поссорились, поссорились, теперь уж навсегда. Помнишь, Савалита, он принес какую-то китайскую снедь: меня с нею не выставят? Сиделка раздобыла им тарелки и вилки, посидела и даже отведала особым образом сваренного риса. Когда время посещения истекло, разрешила Карлитосу побыть еще и сказала, что потом незаметно его выведет. Карлитос принес и бутылку без этикетки, и на втором глотке начал проклинать «Кронику», Китаянку, Лиму и весь белый свет, чем сильно скандализовал Ану. В десять она с трудом увела его, но потом вернулась за вилками и уже с порога подмигнула: желаю тебе увидеть меня во сне. Ушла, наконец, и Сантьяго услышал в коридоре ее смех. В понедельник консультант посмотрел новые снимки и разочарованно произнес: да вы здоровей меня. У Аны был выходной. Ты, Савалита, оставил ей у привратника записку. Большое спасибо за все, думает он, как-нибудь на днях позвоню.
— А кем он был, этот самый дон Иларио? — говорит Сантьяго. — Помимо того, что ворюга?
Амбросио вернулся от дона Иларио Моралеса слегка под хмельком. Поначалу этот хмырь напустил на себя важность, рассказывал он Амалии, увидел цветного и решил, что я — без гроша, ему и в голову прийти не могло, что Амбросио хочет войти в дело на равных, а вовсе не собирается клянчить у него должностенку. Да нет, наверно, он просто вернулся из Тинго-Марии усталым, потому и принял тебя так нерадушно. Может, и так, Амалия: первым делом он, отдуваясь, как жаба, и матерясь через каждое слово, стал рассказывать, что грузовик, который он пригнал из Тинго-Марии, восемь раз застревал на размытых паводком дорогах, и что ехал он, трам-тарарам, тридцать пять часов. Всякий другой бы на его месте оказал внимание, сказал бы — пойдем, поставлю тебе пива — но только не дон Иларио, нет, Амалия. Да может, он просто не пьет, утешала его Амалия.
