Тени исчезают в полдень - Иванов Анатолий Степанович (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
– Убирай обратно!
– Дык, Устин… – растерялся Андрон.
– Вот именно! – воскликнула Пистимея, выходя из горницы, – Зачем обижаешь человека? – Она укоризненно качнула головой. – Если дар от сердца, к сердцу и принять надо. И отдарить вдвойне. Я уж сама отдарю. Давай, развязывай, Андрон. Мешок развяжешь – дружбу завяжешь. Садись-ка рядком да поговорим ладком. – И поставила на стол бутылку водки, точно выхватила откуда-то из складок своей обширной юбки.
– Это она верно, – облизнув сухие губы, уговаривающе произнес Андрон. – Вместе жить – вместе и дружить.
Устин еще помедлил, потом взял в обе руки по табурету, подставил к столу.
– Л-ладно. Скупой я на дружбу, туго с людьми схожусь, да, видно, очень уж хороший человек на пути попался. Садись, Андрон, уважь.
Простодушного Андрона это тронуло до того, что у него повлажнели глаза.
Когда выпили по стакану, Устин сказал:
– Но гляди, Андрон. Дружить – так уж до смерти. Я такой человек – за друга хоть на смерть пойду. Ты держись за меня и будь спокоен. Но и сам чтоб… с полуслова, с полумига понимал меня и поддерживал. А то, если разойдемся… Тяжело я схожусь, но еще тяжелее расхожусь. Добрый сатин всегда с треском рвется…
Овчинников только и промолвил:
– Устин Акимыч!.. Эх, Устин Акимыч!!
Впрочем, помолчав, он поставил прежнее условие:
– Только уж ты, Акимыч… чтоб уж я в возчиках завсегда бы, а?
– Какой разговор! Сделаем.
С тех пор Андрон Овчинников, чистая, почти детская душа, свято соблюдал условия их «дружбы». Отдарить его за поросенка Пистимея как-то забыла, Устин и вовсе об этом не заботился. Правда, Пистимея время от времени совала ему какую-нибудь безделицу – то городской работы поясок, то пачку папирос, то дюжину перламутровых рубашечных пуговиц. Андрон, в свою очередь, в долгу не оставался, частенько привозил Пистимее полбадейки, а то и целиком бадейку меду или пудовый окорок собственного копчения, пяток-другой мороженых гусей.
Андрон был из тех грамотеев, что до революции ставили вместо подписи кресты, а немного попозднее с удивлением и радостью, вспотев от напряжения, складывали по слогам слова, прежде чем скрутить из оторванного клочка самокрутку. О людях он судил больше по их словам, чем по поступкам, потому что в поступках разбирался очень плохо и не сразу. Поэтому, проникнувшись уважением и преданностью к нему, Устину, слепо выполнял всю жизнь его приказания, полагая, что раз этого желает Устин, значит, это правильно.
… Приказания! Устин Морозов даже усмехнулся. Разве это были приказания? Так, баловство. Пошуметь, народ побаламутить, облаять того или другого, сплетню пустить… Да Андрон и не знал, что это сплетня, не догадывался, что напрасно обливает людей грязью. Нынче летом Устин написал письмо в область – председатель колхоза губит недавно взошедшую, еще низкорослую кукурузу, распорядился раньше времени скосить ее на силос – и попросил Андрона поставить свою подпись. Ничего, поставил. Письмо подписали также еще Антип Никулин да Фрол Курганов. Но осенью Андрон сдвинул кепку на лоб, почесал затылок: «Напрасно мы, однако, жалились на Захара. Ить правильно он… У других-то погнила совсем зазря кукуруза…» Да сделано было уж дело, поцарапали Захарку…
… Да, так было с Андроном. А как с Антипом Никулиным? Он «вообще глупый дурак», определила его Пистимея. И действительно, до сих пор он боится дряхлой старушонки Марфы Кузьминой, которая при встрече обязательно упоминает злосчастный банный притвор, унесенный куда-то ледоходом. Но встречи эти случаются сейчас раз в год. Сейчас Антип вздохнул посвободнее. Но тогда, после истории с застрявшими посреди Светлихи санями с мукой, Марфа, женщина сильная и крутая нравом, замордовала Антипа окончательно. По деревне она ходила не иначе, как с добрым прутом или палкой, словно подстерегала несчастного Антипа за каждым углом. Она, размахивая своим оружием, налетала на него, как ураган, поднимала крик на всю деревню:
– Сморчок тонконогий, выродок телячий, прилаживай мне банный притвор!!
– Но-но, но… пооскорбляй мне еще… достойного партизана! – предупреждающе говорил Антип, проворно пятясь, однако, назад, и ловко уворачивался от Марфиной хворостины.
– Какой ты, к дьяволу, партизан! Фулиган ты пакостливый! Да кому разор-то учинил? Вдове несчастной…
– Какой разор? Мы обчественное спасали. Ради обчественного сгнивший притвор пожалела, а! Ты подумай-ка, дура несознательная, богомолка вонючая…
– Эх! – задыхалась от гнева Марфа. – Дура я, значит?! Вонючая? Ах ты…
На шум собирался народ, поднималась потеха. Под свист, хохот, улулюканье деревенских ребятишек, для которых эти представления были самым веселым развлечением, Антип скрывался в ближайшей избе или чьей-нибудь бане, где он запирался и уже через дверь стыдил вдову за ее несознательность и «свирепство». Марфа долго обкладывала Антипа, не стесняясь, подходящими к случаю словами, пока ей не надоедало.
Отвязаться от Марфы и приладить, как она требовала, новую дверь на ее баню было плевым делом – разрезать пополам трехметровую доску, сколотить обрезки да прибить к банному косяку с помощью сыромятных кожаных лоскутьев, так как железные шарниры в ту пору достать было трудно. Но Антип из одного ему понятного упрямства не хотел этого делать. А вдова месяц от месяца свирепела все больше. Однажды она застигла бедного Антипа купающимся в Светлихе, загнала в непроходимые заросли крапивы за деревней и продержала его там несколько часов, до самого вечера. Кто знает, может быть, Марфа стерегла бы там Никулина всю ночь, да Пистимея, придя домой, сказала ему, Устину, со смехом:
– Иди уж выручи мужика! Я в контору забегала, чтобы Захару сказать – сожжет в крапиве Марфа его колхозника до самой потери сознания, – да в поле он куда-то уехал.
Устину не хотелось идти, но Пистимея добавила серьезно, перестав смеяться:
– Сходи, сходи, чего уж там! В народе так говорится: один дурак пятерых умных поссорит. Так чего ж…
Устин пошел за деревню, отобрал у Марфы, расхаживающей возле крапивных зарослей, как гренадер на посту, ее палку.
– Ты чего? – уставилась на него Марфа, оторопев от неожиданности.
– Хватит издеваться над человеком! Иди, иди…
– Так ведь, Устин Акимыч… А притвор кто мне…
– Иди, сказано тебе! – повысил голос Устин. – А то вот самое тебя в крапиву запихаю.
Марфа чертыхнулась и ушла. Антип выбрался из крапивы и, приплясывая, бросился, ни слова не говоря, обратно в речку, чтобы остудить в воде горящее от крапивных ожогов тело. Поплескавшись, он вылез на берег, натянул валявшуюся на песке одежонку и, беспрерывно почесываясь, подошел к Устину.
– Эт-то что, а? – плача от обиды, бессильного гнева, заныл Антип. – Это как, я спрашиваю? Куда деться от одуревшей бабы? Я к Захару ходил жаловаться, а он смеется: приладь ей банные двери, дескать, да и вся недолга. Ишь ты, «приладь». А из-за чего ради? Я ради общественного добра на спасение тогда кинулся с этим притвором. Мы с тобой кинулись. Меня, ежели по совести сказать, оберегать надо от всяких волнений. Так ведь нет. Да оно и понятно: ныноче все иначе… Спасибо тебе, Устин. Уж и не знаю, как благодарить.
Пока Антип произносил эту выразительную речь, Устин думал: «На Антипа-то можно, пожалуй, еще покрепче, чем на Овчинникова, лапу наложить. Недаром живет пословица: заставь дурака Богу молиться – он лоб разобьет…»
Никулину он сказал тогда:
– Ладно, Антип. Притвор Марфе действительно ни к чему делать. Нечего унижаться, в самом деле. Я ее и так прижму как-нибудь. Распустилась, в самом деле. Куда Захар глядит…
– Да Устин ты мой Акимыч! Друг ты мой первый! – заплясал на радостях вокруг него Антип. – Да верь ты… Эх! Только Захар ведь не понимает, какой я преданный. Ежели мне добром, так и я обратным концом. Он, Захар-то, ежели разобраться, так политическую ошибку делает. Я кто? И чтобы я… этому религиозному элементу… Тоже, нашел кого защищать…
Так он, Устин, приобрел еще одного «друга».
