Угол покоя - Стегнер Уоллес (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT, FB2) 📗
Что‑то в ней, что, подрагивая, хотело открыться, вновь закрылось.
– Ты спускаешься? – спросил он, протягивая руку.
– Да.
Его большая мозолистая ладонь вобрала в себя ее руку, и Сюзан сошла с подножки на землю. Кивнув, он сказал:
– Чтобы солнце не било в глаза, пока деревья не выросли, я пустил веранду вдоль всей западной стены.
– Ты заботливо поступил, – сказала она. – Терпеть не могу, когда комнату заливает яркое солнце.
Открылась задняя дверь дома – и в ней показался Вэн, вовсю размахивая кухонным полотенцем. Она помахала ему в ответ, встав на цыпочки.
– О, Вэн, здравствуйте, здравствуйте! Я и не знала, что вы здесь! Чудесно! Погодите минутку…
Бетси и Олли оставили щенков и бросились здороваться с ним. Агнес, отряхнутая от пыли, осталась поодаль, не вполне уверенная, что знает, кто это.
– Она не помнит его, – сказала Сюзан. – Но как чудесно, что он снова у нас. У меня сердце разрывалось, когда мы прощались. Будет почти как в те времена: Уайли, Вэн и все мы. А Джон? Он здесь, с нами?
– Он у водокачки, наполняет передвижную цистерну. Я видел его, когда мы подъезжали.
– О, ну правда как в те времена!
Было еще одно имя – оно висело между ними, не произнесенное. Она видела его в глазах Оливера так же ясно, как если бы оно было написано там буквами. Не улыбаясь, с сухим, нарочито невыразительным видом, он стоял перед ней в пыльном дворе. Потом шевельнул головой, показывая на что‑то с северной стороны, где был каньон.
– Вся компания, – сказал он. – И Фрэнк, кажется, направляется сюда поздороваться.
Она повернулась и посмотреть, и спрятать лицо – и увидела на полпути между собой и дымчатым склоном горы маленькое движущееся пятно пыли. Подходящие слова, подходящие чувства спутались клубками в горле и груди. Что‑либо меньшее, чем радость, – и это будет замечено, слишком большая радость – бросится в глаза. Да она и не знала, чтó почувствовала, услышав это имя, чтó заставило ее сердце прыгнуть: радость или паника.
Голосом, на ее собственный слух надтреснутым и фальшивым, она сказала:
– Фрэнк? И он тоже? Как хорошо. Я не знала, что он вернулся.
Она продолжала смотреть на движущуюся пыль, потому что это позволяло ей не смотреть на Оливера.
– Он же три года вбухал в этот канал, – сказал Оливер. – Я первым делом вытащил его сюда. Он начальствует над отводной дамбой и Большим каналом, а Уайли – над каналом “Сюзан”. – Он взял ее под руку. – Пошли, разве тебе не хочется взглянуть на свой дом?
Она пошла с ним, ощущая смутный упрек. Вся компания старых друзей ее встречает, все как было, вся большая каньонная семья восстановлена. Из дома доносились крики детей, они все там рассматривали, и она обеими руками, с неистовым, преувеличенным энтузиазмом потрясла руку Вэна. Она улыбалась до боли в щеках, она обследовала комнаты с дотошностью хозяйки.
И все же ум прокручивал и прокручивал нечто другое, как темная вода, пузырясь, течет подо льдом, освещенным солнцем. Только что она искала в лице Оливера следы питья, пытаясь дознаться, не ошибкой ли было ее возвращение, чуть ли не спрашивая его напрямик, чем он занимался и чем намерен заниматься. А он, когда упомянул Фрэнка, не искал ли в ее лице ответ на свой собственный вопрос? Увидел ли что‑нибудь? Потому что ее сердце подскочило при звуке этого имени, радость пришла прежде страха и прежде тайного, настороженного, опасливого чувства, побуждающего к скрытности. Увидел ли он это?
Ей почти хотелось, чтобы он спросил, чтобы у них все стало начистоту, чтобы она смогла пообещать, а значит, и с него потребовать обещания: ей представлялась некая сделка, обмен, при котором каждый должен от чего‑то отказаться. Она была поколеблена, она ощущала опасность; но была и твердо настроена быть Оливеру верной женой.
Проходя по неотделанным комнатам, произнося что‑то одобрительное или критическое, она досадовала на бессловесность мужа, в ней тлела горечь из‑за того, что его не вытянешь на разговор об их трудностях. Слов от него добиться не легче, чем добыть золото из камня. Он терзал ее своим молчанием. Вновь привлекая Фрэнка к работам, что он хотел этим сказать? Проверяет ее? Нарочно соблазняет? Или он так бесчувствен, что не ощущает подводных течений у себя дома?
“Почему, ну почему ты об этом молчишь? – в сердцах хотела она спросить. – Ведь я уверена, думаешь, что тут есть что‑то. Так скажи – чтобы я смогла тебе сказать, что ничего нет”.
Мой вопрос к самому себе мало чем отличается от вопроса, который бабушка хотела задать дедушке. Что означает для моего будущего, какое оно ни есть, то, что я сижу за своим рабочим столом в десять тридцать утра с выпитым до половины стаканом разбавленного водой бурбона у локтя? Уже довольно давно мне все проще унимать старые ноющие кости маленьким путешествием в кресле к шкафчику со спиртным. Что можно вывести из того факта, что каждый день последние две недели я еще до ланча под хорошим градусом?
Я прекрасно знаю, что можно отсюда вывести. Я подошел к черте – а может, уже и перемахнул за. Боль, в ней все дело? Я жалкое сломленное создание, которое начинает, как выражается Шелли, сильно закладывать, чтобы притупить свои муки? Нет, слишком уж драматично. У меня не такая боль, чтобы орать, всего лишь такая, чтобы скрипеть зубами.
Мне что, пошли дивиденды на вклад в собственную изоляцию? Схожу с ума от пребывания на одном месте? Родман может так думать. Засел на этой своей горе, только и занят, что чтением бабушкиных писем, тут кто угодно начнет пить.
Или я ощущаю угрозу своей отгороженности? И мне чудится, что Родман, Эллен и этот врач, их шестерка, стакнулись, чтобы пробраться и похитить меня? Я какой‑то персонаж из Кафки, исходящий пóтом в своей норе?
Может быть, все эти причины, может быть – ни одна. Очень общительным я никогда не был; возраст и инвалидность лишь подтверждают то, к чему тяготели молодость и здоровье. Много лет я проводил каждое утро за рабочим столом – ровно так, как сейчас. Выбирался, конечно, – были занятия со студентами, собрания, экзамены, встречи с гостями, походы в библиотеку и много всего еще. Мои послеполуденные часы, как правило, заключали в себе больше, чем восемь отрезков на костылях и недолгий разговор с Шелли или ее матерью. Вечера, как и теперь, я обычно тратил на чтение, но очень часто это были ужины, друзья, концерты, кино. Я всегда думал, что живу хорошей старомодной академической жизнью. Чего у меня сейчас нет из тогдашнего – это друзья. Одни отвалились, потому что им сделалось неуютно, когда ушла Эллен, а я превратился в горгулью; другим до меня, когда я переехал сюда, стало попросту далековато. Не думаю, однако, что этот стакан можно объяснить одним лишь их отсутствием.
Меня всегда легко было уломать. Я всегда и чувствовал себя лучше, и лучше вел беседу, когда был слегка подогрет. Мой дедушка во мне? А что, почему бы и нет. И что начинается как разрядка и как жест в сторону компанейской непринужденности, переходит в привычку. Я не удивлюсь, если окажется, что у меня уже развилась физиологическая потребность, не имеющая ничего общего с болью, скукой, замкнутостью, напряжением, нехваткой друзей и всем прочим.
Рискованно, однако. Если позволю себе пойти этой дорогой, то дам им предлог, рычаг – и все потеряю. Больно – ну и что? Я могу с этим жить; или опять сяду на кортизон, а если от него меня раздует отеками и я перестану спать – что ж, значит, заимел, что хотел, и заплатил за это. Пусть лучше бессонница, пусть лучше я стану еще более устрашающей Горгоной, чем превратиться в беспомощного старого забулдыгу, которым Родман сможет вертеть как захочет.
Так что ради независимости – прощай, радость. С этой минуты я в завязке.
А как быть с недопитым стаканом? Выплеснуть в раковину? Почему? Мой хребет и без того тверже некуда, нет нужды укреплять его символическими жестами. Значит, поехали. Разом в рот всю гладкую коричневатую жидкость, омыть там все, охладить десны – и вниз. Ну и кончено.
