Пирамида, т.2 - Леонов Леонид Максимович (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
Легко представить, какие противоречивые чувства боролись в Егоре при созерцании жестокого братнего паденья. Безучастно вглядываясь куда-то мимо, чуть в сторонку, он в сущности глаз с Вадима не сводил и таким образом по некоторым неуловимостям поведенья с самого начала заподозрил какие то добавочные странности позади заурядных арестантских невзгод. Оказалось, при укладке каторжной Вадимовой справы на раскаленную лежанку для просушки предусмотрительный отрок решил удалить из карманов отпускное свидетельство, также табак и деньги, чтобы не пришли в негодность от воспаренья... а кроме того, рассчитывал таким образом прояснить подноготную суть о своем братике, в характере которой уже тогда не сомневался. К немалому его торжеству пополам со стыдом и печалью самый тщательный, потому лишь и затянувшийся давеча обыск не обнаружил ни тайничков во швах, ни клочка нигде намокшей бумаги, что наводило на разоблачительные догадки о Вадиме по части самовольного прибытия под мамашино крыло. Если получасом раньше никто не сомневался в щедрости Шатаницкого, без чьего могущественного поручительства в инстанции не могло осуществиться такое чудо, то на поверку выяснялось, что все его участие выразилось разве только в пособничестве к бегству из лагеря, чем лишний раз подтверждалась каверзная репутация корифея как известного, с адским когтем шутника. Просто не верилось, чтобы в такой строгой обстоятельной державе узника выпускали из острога, мало сказать, без документов, даже без шапки, неукомплектованного. Конечно, розыск опасного беглеца начнут именно со Старо-Федосеева, и так как укрывательство политического преступника грозило тотальными последствиями для всей семьи, то и стали, собравшись в кучку, гадать шепотком, куда на временное местожительство приткнуть младших, чтобы тоже не привлекли за недоносительство. А поелику уже не оставалось скрытного местечка на всей русской земле, опять же незадолго перед тем помер в Зауралье и спасительный поп, последнее лоскутовское прибежище, то единственным средством отвратить катастрофу становилась добровольная Вадимова сдача с возвратом к месту заключения, желательно в форме, способной тронуть сердца гонителей. На сей раз один Егор был против бесчеловечного решения, но возражал столь дипломатично, что к рассвету без его согласия договорились планомерно, лаской и косвенным увещанием, не подчеркивая образовавшуюся меж ними дистанцию, подвести молодого человека к неизбежному шагу, тем более что опроверженьем своего ареста хоть на сутки государственный преступник тем самым смягчал и собственную участь. Заодно были обсуждены и другие меры предосторожности, так, например, под разными предлогами не допуская к себе Шаминых, временно прекратить и принятие заказов. Остаток ночи кое-как промаялись без сна.
До самого обеда узник Вадим не проявлял признаков жизни, стали подозревать под конец – снова не сбежал ли. Однако о.Матвей, через отверстие от сучка заглянувший к нему в дощатый короб, обнаружил его на месте. Поначалу рассеянного света из слухового, еще распахнутого окошка вверху хватало лишь различить тусклые блики на лбу, скулах и пятках широко раздвинутых ног. Чуть позже попривыкший глаз опознал на нарах знакомого человека, лежавшего с откинутой назад головой, на спине. Несмотря на сочившуюся оттуда сырую осеннюю стужу, старенькое, так и не пригодившееся одеяло находилось по-прежнему на табуретке рядом, где его перед уходом оставила мать. Можно было представить, как они спят у себя в лагере, взахлебку и на грани полусмерти, бесчувственные... Кстати, посбившийся на шее шарф позволял теперь разглядеть темное, замысловатой формы пятно под ним, но едва отец приник к своей дырочке попристальней, сын с угрожающим стоном повернулся на бочок. День тот до сумерек старофедосеевцы прожили буквально вполдыханья, давая Вадиму отоспаться за весь его бездомный срок. Когда же затемно вышел наконец к ужину, во всем его облике сказывалось благодетельное воздействие сна. По некоторым приметам он уже опознавал знакомые предметы вокруг себя, пытался тронуть для проверки, и сам не содрогался от неслучайных материнских прикосновений, а временами что-то теплое, совсем человеческое просвечивало ей в ответ сквозь его защитное, буквально панцирное молчанье.
Меж тем за истекшую ночку родительский интерес к возлюбленному значительно умножился. В частности – на чем оступился и много ли осталось до искупления вины, какое главное терзание каждодневно приемлют и доводилось ли самому по несчастной случайности братскую кровку пролить, попадаются ли верующие среди нонешних узников, ибо при круглосуточной-то муке долго ли и сатане предаться, и какое теперь в острогах отопление, а если печное – не угарно ли, и все ли поголовно отреклись от него закадычные приятели али нашлись смельчаки послать трешечку к нему в преисподнюю?.. Да и мало ли вопросиков похлеще в башке роится при бессоннице. Однако благоразумие повелевало не только воздерживаться от опасного любознайства, но и рассказчику не давать повода для болтовни, чтобы откровенностью о тамошнем житье-бытье не отравил души присутствующих малолетних. Опять же для неминуемых родительских попреков Вадимушке за сломанную жизнь требовалось дознаться до корней им содеянного. Меж тем, кто в те годы вызвался бы сформулировать состав преступления среди нечеловеческого фонтанирующего неистовства, который и есть открывшийся под нацией волкан? Темой односторонней беседы стали поэтому распространившиеся в мире хворости и другие ненормальности жизни вплоть до трясения почвы кое где, происходящие, однако, не только от извержений так называемой солнечной магмы, но и вследствие утраченной навеки нравственной устойчивости, а следовательно, и покоя.
– Ведь в чем горе наше? В том оно, что как напитаемся с малолетства всяких страхов да забот, вот и таскаем на горбу, пока с ними под плиту могильную не рухнем... – во исполнение ночного сговора и ни к кому не обращаясь, издалека завела речь Прасковья Андреевна. – Душе с ними вроде и маетно, исчервивелась вся, а и расстаться боязно: совсем пустота настанет. Еще того хуже, как обида пристанет, всее середку начисто выест, и неведомо потом, кто в дупле твоем поселится. А кислоту не надо в себе держать... перед сном выдь на крылечко да и выплесни. Я к тому веду, что и начальников нынче за строгость винить нельзя, с них кто повыше требует. Вдруг заметят потачку да партийного билета решат, куды ему на зиму глядя с малыми-то ребятами. А уж он привык, ничему, окроме крику, не научимшись: каблука подбить не сумеет. Должны и мы в их положение войти, тоже люди. Не зря старик мой сказывает: при такой громадной державе зачастую косоглазые ветры из края в край скачут – как зазевался, травишкой не прикинулся, только и было веку твоего. А там году не прошло, глядишь, вчерашний ездок с нагайкой-то за птахой в небе гоняется, во поле ржицу качает, баюкает. Одно правда, долог он, русский-то годок! Оттого умный-то заместо утайки сам встречь горя пойдет принять великое страдание, желательно пред очами высшего начальника, чтобы, насмотревшись вдоволь, загодя собственных своих внучков пожалел.
Речь ее текла певуче и плавно, словно с печатной строки считывала, и можно было на живом примере наблюдать, как из житейского шлака, промываемого повседневной материнской слезой, выявляются крупинки мудрости простонародной.
– Нет, ты слушай, слушай ее, Вадимушка... – время от времени взволнованно вторил о.Матвей, поталкивая сына в локоток. – Ведь целую жизнь с ней скоротал, а и не приметил за буднями, какая она у меня умница!
– Погоди, выпало и мне середь буден-то праздничное приключеньице... вроде и недавнее совсем, а вот почти и заровнялося, – звеняще посулила Прасковья Андреевна. Тотчас настороженный пугающими нотками в ее голосе, муж не совсем уместно, при детях, попытался дело на шутку свернуть – дескать, вот и выявляются старинные грешки на старости лет, но та, вся в жарком плену налетевшего воспоминанья, не вняла предостереженью. – Вскоре после нэпа, как посажали у меня прежних заказчиков-то и осталась я с моим вязаньицем на мели... совсем затоварилась бы по нонешнему, кабы не пофартило вдруг. Нечаянно открылся мне ход к одной тайно верующей женщине, которая через важную библиотекаршу в большом доме, не скажу – каком, через ейную свояченицу и достала мне тишком заграничные картинки, помодельнее какие, из журнальчиков срисовать. С ними-то я в полгода окрылилася, по высшему разряду в моду вошла. Когда и машину на мягких подушках за мной присылали, если срочность: в воротах и анкетки не спросят – откуда да кто такая, но в хоромы не допускали. С готовой-то работой по часу-другому приходилось хозяек дожидаться... Вдоволь наглядишься из прихожей-то. Полная чаша всего, доктора пищу проверяют, собственное кино хочь каждый вечер, охрана ночь напролет сторожит невидимо, чтоб и во сне-то озорник какой с заявленьем не пробрался. В ту пору и завелась у меня среди новых знакомств комиссарочка одна, статная да бойкая, глаз не оторвать – что твое яблочко белый налив на зорьке. Одно слово – русская красавушка!.. Правду сказать, деньгами не сорила, да и не к чему они: у нас больше продуктами расплачивалась, не скупилася...
