Крейсерова соната - Проханов Александр Андреевич (книги онлайн полностью txt) 📗
– Согласен, – чуть слышно произнес Счастливчик, глядя на жуткий ряд эмалированных ванн с одинаковыми худосочными близнецами. – Мы сможем сделать так, чтобы у моего прошлого не осталось свидетелей?
– Так и задумано… В огне очистительной жертвы сгорят Крокодилов, Тихон, несколько секретных агентов, участвовавших в твоем синтезе, а также группа ученых, специалистов по биотехнологиям и раковым опухолями, которые были причастны к твоему сотворению.
– Спасибо… – Счастливчик сжал Модельеру руку. Тот стал вдруг похож на Бориса Моисеева и на несколько минут припал к губам Счастливчика своими алыми, влажными устами.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Дом культуры, принадлежавший когда-то крупнейшему автомобильному заводу, где собирались на свои торжества рабочие и инженеры, а их дети справляли новогодние елки и майские утренники, где чествовали героев труда и перед наивным и верящим в коммунизм пролетариатом выступал комсомольский певец Лещенко, бодро, словно молодой жеребец, потряхивая головой при словах «Родина-мать», – теперь этот великолепный, облицованный дорогим ракушечником чертог стал собственностью знаменитого на всю Москву, доброго и просвещенного кавказца, чьи ночные клубы и роскошные казино, словно стоцветные павлины, распускали в темном московском небе свои перламутровые перья. В Доме культуры, переименованном в Дворец «Голден Мейер», размещались игральные автоматы, стриптиз-бары, боулинг, уютные интимные сауны, номера, где утомленные патриции могли уединиться с ласковыми и искусными в любви полонянками. Огромный зал, однако, не был поделен на мелкие отсеки, а был сохранен владельцем, ревнителем искусств и пламенным меценатом, для концертов всемирно известных артистов, таких как Майкл Джексон, который именно после выступления в «Голден Мейер» решил стать белым и сменить пол. Когда его спросили, какой бы он хотел выбрать пол, Майкл не задумываясь ответил: «Пол Маккартни». После чего в «Голден Мейер» был срочно вызван последний из «битлов» и – о чудо геронтологии! – дал трехчасовой концерт, на котором присутствовал сам Патриарх. Здесь же при большом скоплении духовенства, представителей элит и жутко расплодившихся нацменьшинств, устроил представление великий фокусник и маг Давид Копперфилд, который разрубил пополам красивую обнаженную дикторшу НТВ, отослал половины в два разных конца зала, а потом, получив их обратно, соединил разъятые части и станцевал с ожившей и несколько залапанной дикторшей веселый танец.
Именно в этом культовом дворце давалась премьера широко разрекламированного еще до представления балета «Лимонов», музыка для которого была написана двумя рок-композиторами по прозвищам Австралия и Антарктида, а костюмы и декорации исполнил культовый художник, выходец из России, Микаэль Шемякер. Сам Лимонов продолжал сидеть в тюрьме вместе с товарищами по партии, которых называл «саратники», ибо местом заключения был Саратов. Им вменялась в вину попытка государственного переворота в Южно-Африканской Республике, в пользу буров. Выдали Лимонова властям буряты, спутавшие себя с белым меньшинством ЮАР и не желавшие для своего маленького, возглавляемого певцом Кобзоном народа великих потрясений. Трансляцию балета предполагалось вести по каналам Центрального телевидения и по Си-Эн-Эн, для чего в зале были установлены телекамеры. У Дворца стояли огромные фургоны с антеннами-ретрансляторами. Вся телевизионная феерия была поручена мастеру театральных трансляций, изысканному эстету и другу саратовского узника, журналисту Крокодилову, про которого злые языки говорили, что именно он навел бурятов на след своего друга. Особую пикантность предстоящему действу придавало состоявшееся накануне выступление Министра бескультурья и матерщины, который сказал: «Мать вашу, это и есть высшее проявление гребаной российской демократии!.. Этот красный Хер Гевара портит воздух в тюремной камере, а его искусство создает озон нашей национальной культуры!.. Он – в зоне, а мы – в озоне, ха-ха-ха!..»
Был аншлаг, зал был полон. Здесь присутствовали сливки арт-критики, которая еще недавно упивалась мучительной либеральной эстетикой, где господствовал голубой, венозный цвет исколотых шприцем рук. Теперь же, утомленная гомосексуализмом, проникшим из салонов в Кремль, Правительство и Государственную Думу, критика все больше склонялась к алому цвету революции, предпочитая, однако, красить в эти огненные тона не мостовые и фасады домов, а холсты картин и театральные декорации.
Здесь был средний класс, считавший для себя обязательным следить за новинками искусства, чтобы можно было во время бизнес-ланча побеседовать с другом-дилером, или приятелем-брокером, или товарищем-менеджером о замечательном балете, где рассказывается о трагической судьбе какого-то цитруса.
В партере расселись богачи и их жены, принеся в зал алмазные перстни и бриллиантовые колье, которые, по мнению ювелиров, теряют свой солнечный блеск от долгого хранения в сейфах. Эти респектабельные буржуа страшились всякой революционности и пришли на спектакль, чтобы убедиться в невозможности восстания на площадях и баррикадах, а только в танце и музыке, куда они были готовы вкладывать деньги, одновременно субсидируя строительство тюремных изоляторов для подлинных бунтарей и смутьянов.
Явился на спектакль стеклодув Тихон, сменив ради такого случая подрясник и клеенчатый фартук на джинсовый костюм, который слегка нелепо смотрелся рядом с церковной окладистой бородой, скуфейкой и торчащей из-под нее засаленной косичкой.
Все на мгновение умолкли, повернулись в одну сторону, когда в зал вошла Аня, прекрасная в своем темно-вишневом платье, с сияющими, небесно-голубыми глазами, с золотистыми волосами, над которыми священнодействовали лучшие парикмахеры столицы.
– Кто это?! – воскликнул критик журнала «Афиша», большой ценитель подлинной женской красоты.
– Ты разве не знаешь? Это голливудская звезда Клаудио Ричи, получившая «Оскар» за лучшую женскую роль в фильме Маркуса Вольфа «Царица Савская», – с тоном превосходства отозвался критик журнала «ОМ», специалист по немому кино.
– Ну ты, критик общества глухонемых, не гони! – презрительно, со знанием дела, оборвал его обозреватель глянцевого журнала «Жалюз», где печатались тексты в виде водяных знаков и фотографии, которые начинали смотреться лишь после того, как журнал опускали в проявитель. – Это «Мисс Европа» Ева Крюгер, вышедшая замуж за греческого миллионера Аспазиса.
– Хотел бы я такую трахнуть, – вздохнул репортер журнала «Плейбой», достаточно громко, чтобы это высказывание услыхала огромного роста женщина в мини-юбке и солдатских кирзовых сапогах, сопровождавшая нежную красавицу.
Великанша наклонилась к похотливому журналисту, дохнула на него обжигающим запахом лука и креозота и сказала:
– А вот я тебе сейчас яйца вырву по самый корень! – отчего неосторожному донжуану на мгновение стало жутко.
Аня прошла к уготованному месту, потупя взор, зная, что она – пленница, что по обе стороны, на соседних креслах, сидят стерегущие агенты и охранница с волосатыми руками, старавшаяся говорить нежным басом, не спускает с нее жестоких медвежьих глаз.
«Милый мой, Сереженька, где же ты, ангел мой?.. Отзовись из своего далека!.. Не вздумай сюда приходить!.. Они ищут тебя, хотят схватить и замучить!..» – с этими мыслями Аня опустилась обреченно в кресло и стала ждать.
Свет погас, и началась увертюра, пленительная и непривычная для слуха москвичей музыка, исполняемая на турьих рогах, на скрученных жилах носорогов, включавшая в себя крики живого, привезенного из Африки бабуина, звуки забиваемых в дубовую доску, на разную глубину, гвоздей и свист циркулярной пилы, когда та перепиливает стальной канат. Занавес поднялся, и зрители увидели фрагмент площади Маяковского с узнаваемым памятником революционному поэту. Именно здесь проходил митинг «лимоновцев», которые, все в черном, танцевали бурный танец революции, размахивали флагами, пускали в небо конфетти, серпантины и воздушные шарики, угрожая режиму восстанием. Некоторые ложились на землю, перекрывая трассы федерального значения. Некоторые опускались на ягодицы, изображая сидячие забастовки. Затем все вскакивали и несли на головах убитого в сражении товарища. Оркестр на туго натянутом высушенном хвосте кенийского козла играл «Марсельезу», «Интернационал», «Еллоу субмарин» и «Хеппи бесдей ту ю».
