Оракул петербургский. Книга 2 - Федоров Алексей Григорьевич (читать книги бесплатно .TXT) 📗
Да, конечно, немец Рильке был прав: ошибки быть не могло – ведь он же поэт, а эти субъекты всегда подпадали под определение – "не от мира сего". Поэт не может ошибиться в грамматике чувств, в орфографии и пунктуации любви!
Сабрина ясно вспомнила свое отчаянное "Вдруг!", которое вырывалось каждый раз в разрешительный момент из глубины сердца, легких, печени… Она награждала этим стоном своего мужчину, Сергеева, когда их близость свершалась так восторженно, волшебно, неожиданно. Особо памятен был первый всплеск эмоций, возникший как бы случайно, незапланированно, но очень удачно. Потом было еще много таких восторгов, но первый, если он, конечно, достоин того, не забывается никогда.
Сергеев был большим мастером выдумывать всякие ласковые словечки и безобидные абракадабры, которые очень будоражили женскую душу в той стадии, которую он с многозначительностью в голосе нарекал "петтингом". Его он рифмовал с "утюгом", как бы разглаживающим зарубинки, оставленные суетой прошедшего рабочего дня, или с "петитом" (от французского petit – маленький), ибо все в сексе начинается с малого, но способного перерасти незаметно в большое, великое, грандиозное!, от чего потом рождаются не только незабываемые восторги, но и бодро кричащие дети.
Некоторыми многозначительными терминами он озадачивал ее, даже слегка пугая: чего стоило ей, например, расширение медицинского кругозора за счет замены понятия половой акт страшными словами "копулятивный цикл", или получение наслаждения – "гедонической функцией". Филологическое восприятие никак не хотело мириться с физиологическим наполнением таких конструкций. Он откровенно веселился, обсыпая ее, как из рога изобилия, медицинской тарабарщиной. Она же приходила в ужас и было от чего. Сергеев, как все ученые люди, долго и успешно занимающиеся педагогической практикой, был наделен актерскими данными, и потому мог обыграть и подать ужасные словечки со смаком, в нужный момент.
Сабрина вдруг ясно вспомнила их первую встречу, первый день знакомства. Точнее, это был уже вечер (до того она видела его мельком на пароходе): Сергеев в бледно-синей рубашке и практически такого же цвета джинсах сидел за столиком на открытой веранде маленького ресторанчика. Все происходило на берегу грандиозного океана, в молочно-теплый вечер, когда солнце уже окунулось по самую макушку в бескрайнюю водную гладь. Граф – пес великолепного экстерьера, окраса и характера, маститый коккер-спаниель – сидел пригорюнившись у его ног, не обращая внимания на местных венесуэльских шавок.
Сабрина обратила внимание, прежде всего, на поражающую своей определенностью интеллигентность (даже избранность) этой пары. У нее возник непреодолимый порыв найти повод для знакомства и хоть немного погреться в лучах далекой славянской ауры. Когда предлог был найден, и она по деловому решительно подошла к столику, за которым Сергеев чревоугодничал, на нее устремился удивительной голубизны и чистоты взгляд. Первый приступ истомы пришел и ушел неожиданно, как первый порыв ветра перед основательным штормом. Она фиксировала действие на себе изучающе-внимательного, проникающего вовнутрь, но, пройдя насквозь, улетающего в какую-то только ему одному ведомую даль поиска. Наверное, так обшаривает клиента деликатный вор-карманник, профессионал высокой марки: не смущаясь пустых карманов, но а полные вычищая холодно, расчетливо, несколько отстраненно от конечного результата, да и от самой личности пострадавшего.
По сравнению с местными жителями, видимый загар был сравнительно бледным и непрочным, – что-то нежно-женское виделось в таком "окрасе". Но, вместе с тем, чувствовалась явная мужская сила в спортивной фигуре, причем, не ломовая рабоче-крестьянская, а, скорее, сексуального качества. На Сабрину он смотрел, как мужчина-врач, все понимающий, способный понять, вылечить, обнять, насладить. Но не было в его манере строить отношения с представительницами противоположного пола назойливости или, того хуже, безалаберной похотливости. Сабрина поняла, что перед ней редкий экземпляр – даже более редкий, чем двоякодышащая рыба протоптер. Так может вести себя мужчина, знающий себе цену и неоднократно убедившийся в том, что многое ему подвластно. Ассоциация с протоптером пришла неожиданно, но отпечаталась прочно, как клеймо на предплечье человека-собственности. Эту собственность не хотелось выпускать из рук. Вместе с тем, было очевидно, что протоптер – редкая рыба, стремящаяся к абсолютному одиночеству, крайне неуживчивая даже в среде сотоварищей. Если человек ненароком наступает ей на хвост, то она шипит, сердится, как змея, и кусает больно, впиваясь в олуха всеми своими четырьмя острыми зубами. У протоптера вкусное мясо, и многие охотники льстят себе надеждой полакомиться этой редкой, скитающейся в районах Африканского побережья, рыбой. Но она прячется в темноте, на дне, проделывая извилистые тропинки в глубоком иле. Пожелав отоспаться (что с ней происходит весьма часто) "змейка" замуровывается в прочный кокон из ила и глины. Такой способ защиты спасает протоптера даже во время нещадной засухи. Там в этом каменном саркофаге уникум дышит уже легкими – тихо, экономно, со вкусом, погружаясь в глубокую спячку до поры до времени. Наступает тогда, по всей вероятности, стадия общения с неведомыми силами, прихода вещих мыслей – начинается сложнейшая интеллектуальная работа. В таком состоянии загадочное существо привозят в Европу, на показ и удивление цивилизованной публике. И только единицы понимают, что живет в протоптере душа человека, родившегося в прошлой жизни под знаком не столько "рыба", сколько "змея", и что трогать ее особенно опасно в Год Змеи.
Сабрина почему-то почувствовала вполне определенно, что это какой-то ее родной человек, с которым она уже была знакома, близка. Но то было давно, – скорее всего, в предыдущих жизнях: там они успели побывать в ролях брата и сестры, затем и супругов. Ей страшно захотелось повторения той откровенной близости. Сексуальный импульс был настолько сильным, что она подумала о гипнозе: "черт знает этих бескрайне-голубоглазых"! Чтобы прекратить колдовство, она попыталась вытащить из-за пазухи легкую агрессию, но тут же получила по рукам безразличным взглядом. Выволочка была настолько эффективная, что она больше не делала дурацких попыток протестовать, – все потекло, как по четко отрепетированному сценарию. Наверное, он был мастером завораживать, привораживать, уговаривать, заговаривать, обаять. Когда она очнулась от сна в постели, у себя дома, в объятиях Сергеева, то первое, чего она испугалась, было традиционное для не в меру смелых или зависимых женщин – "Что же он подумает обо мне"?! Сергеев, оказывается, думал о ней только хорошее. Он осыпал ее столь уместными и элегантными доказательствами очарования ее женскими прелестями, что она снова вернулась под лоно фантастического чувства долгой былой близости с ним. Теперь уже эту пару могла разорвать только смерть. Что, как абсолютно точно определила Сабрина заранее, как раз и случилось! Рыдания вновь стали душить ее. Никто еще не назвал вещи своими именами – ни Муза, ни ушедшие мужчины не говорили о смерти Сергеева, но верный вывод словно висел в воздухе, над самой головой. Сабрина не напрашивалась на откровения, она сознательно тянула время. Но откровения те приближались: рано или поздно, но страшная новость должна будет прогреметь в притихшей, затаившей дыхание комнате.
О чем думала Муза – напряженно, сосредоточенно, с огромной печалью? Конечно, она вспомнила страшные дни своего горя, когда ее Миша так неожиданно сошел на повороте из громыхающего на стыках рельсов трамвая, он ушел в этом неожиданном прыжке из ее жизни навсегда. Никто тогда не был способен заглушить ее горе. Во всяком случае так ей казалось. Но эти воспоминания она уже научилась гасить, отгонять категорически. Загадочным было то, что, остывая от воспоминаний, она все чаще возвращалась памятью к Сергееву. Что-то неладное творилось в мозгу (так она тогда подумала о себе): слишком много женского темперамента и банальной заинтересованности было в тех воспоминаниях. Позови он тогда ее, и она не задумываясь примчалась бы. Никакие укоры совести не помогали: на свете есть две тайны – женщина и смерть. Эти, чьи-то очень правильные слова, выплыли из застойных болот памяти. Но Сергеев не звал, очень редко писал, потом вовсе исчез надолго. Но надежда теплилась, светилась, разгоралась!
