Дверь в чужую жизнь - Щербакова Галина Николаевна (книга жизни .TXT) 📗
Эта девочка, Милка, ее просто потрясла. Она хочет про нее знать все. Милка не похожа ни на кого! А это Машка ценит необыкновенно. Она еще в пять лет поняла: отличаться лучше, чем быть похожей. Поняла, когда пришла к ним в садик проверочная комиссия из самой Академии наук. «Приперлись за тридевять земель, – сказала тогда нянечка. – Денежки у государства несчитаны». Их тогда всех вырядили в белые гольфы и черные туфельки. Потом посадили в единый ряд по росту, и от такого количества белых одинаковых ног Машку чуть не стошнило. Ее отвели в туалет, там у нее все прошло, но, когда она вернулась и опять увидела эти ноги в ряд, все повторилось. Тогда она нашла свой шкафчик, вытащила свои старенькие гольфы и надела их. Ее в таком виде решили не пускать в главный «демонстрационный» зал, где уже началось представление. Она сама вошла, когда нянечка, сторожившая ее в спальне, отлучилась на минутку. И тут-то выяснилось, что Машка в серых, штопаных и, скажем прямо, не самых свежих гольфах представляла для комиссии самый большой интерес. Непосредственна. Остра. Находчива. Такими словами перебрасывалась комиссия, видимо имея в виду, что смысл их до детей Северска, одетых в белые гольфы, дойти не может. С тех пор Машка не носит гольфы вообще; в борьбе с ними, а также со всеми силами, пропагандирующими именно их, она закалилась и к нынешнему своему возрасту уже четко знала: общие действия не всегда самые лучшие. И теперь, если в школе собирали макулатуру, Машка в поте лица тащила через весь город спинку железной кровати… А если все сушили гербарий, она выкармливала хомяка до размеров кошки. Их отряд собирал материал о бесстрашной стюардессе Надежде Курченко – Машка купила альбом и написала на обложке: «Анжела Дэвис». Вот какая девочка выдувала пыль из замочной скважины, не подозревая, что клубится сейчас вокруг ее носа та самая пыль, которая была поднята малиновой дорожкой, когда ее собственная мама отчищала эту дорожку от чернильного пятна. То ли эта пыль несла остаточную информацию о неизвестной Машке маминой жизни, то ли оттого, что, кроме пыли, ничего не было видно и слышно, только Машка разозлилась. Всякий путь неплох, когда в конце концов получается результат. Если же результата нет, то остается один путь – стояние на коленях в кладовке. Противное же дело, как ни смотри! Машка фыркнула, встала и тут услышала:
– Ты собираешься появиться в таком виде? – спросила женщина.
– А что? – ответила девочка.
– Он прав… Ты попугай… Тебе что, доставляет удовольствие доказывать ему именно это?
– Меня не интересует точка зрения слона…
– А сама вырядилась…
– Надо же им показать, как одеваются люди! На них же страшно смотреть!
– Врешь! – возразила женщина. – Очень милые, умные ребята. Особенно мальчик. Девочка с нахалинкой.
Женщина поперхнулась, видимо, подавилась прицельно пущенным, гневным Машкиным флюидом.
– Ничтожества! – И Милка повторила по складам: – Ни-что-жест-ва! Оба! А он в первую очередь.
– К чему же тогда это мини?
– Я опробую…
– Кого?
– Платье! Платье! – закричала Милка. – Говорят, оно вызывает слезы…
– Оно вызывает смех, – сказала женщина. – Ты в нем как щенок в эполетах.
– Ну и пожалуйста! – ответила Милка. – Щенок так щенок… У меня сегодня уши лопнут от всеобщих зверных ассоциаций.
– По-русски говорят «звериных»…
– А я говорю – «зверных»…
– Зверных – дверных… – засмеялась женщина.
При этих словах Машка почувствовала, что краснеет, она просто ощутила, как они разглядывают ее сквозь дверь: ибо что такое дверь, стена, перегородка, если надо увидеть? Машка тихонько выбралась из кладовки, вздохнула и вошла к Павлику.
А Милка, кинув еще один взгляд в зеркало, решила, что ей не хватает одного штриха – подкрашенных ресниц. И она бросилась к матери в комнату, где – знала – в левом ящичке трельяжа лежит французская тушь, «естественно и непринужденно удлиняющая ваши шелковые ресницы».
Лариса же с тазиком белья вышла на балкон и стала его развешивать.
«Почему, – подумала она, – всякая чистота выглядит наивной и глуповатой, а цинизм всегда ходит в умниках? Почему доброта почти всегда слабость, а зло кажется неуязвимым?»
И тут она вдруг поняла этого чужого, незнакомого учителя истории. Он же знает все, знает! И потому свой образ мыслей он доказывает образом своей жизни. Таким и только таким способом он хочет свою убежденность передать сыну. Иначе тот ее не приемлет. Вот в чем их сила, этих пришельцев, – в понимании друг друга, в том, что они не раздвоены, растроены, расчетвертованы и так далее. Как их семья. Вероятно, они заодно. Боже, как прекрасно – быть заодно! Быть совсем другой семьей. Ведь будь она другой, она должна бы что-то сделать с Милкой. Но она даже не в силах заставить ее сменить платье, а уж сменить мысли… Какие там мысли? Набор откровений вроде того, что процесс очеловечивания может, оказывается, иметь обратный ход. Они пристали с этим вопросом к их биологичке и – ужас! – доказали это ей. Та растерялась перед натиском, а они ей – цитаты, формулы, диаграммы. Одна у них долго висела дома в столовой: обезьяна – древний человек – хомо сапиенс – хомо не сапиенс – просто дурак – обезьяна. Наше время, по мнению Милки, шло быстрым шагом от не сапиенса к просто дуракам.
– Павлик! – позвала Лариса мальчика. Тот вышел на балкон, вежливый и смущенный. – Павлик! Ты ей не верь. Она неплохая девчонка. Просто болтает языком про то, что от других слышала… Сама по себе…
Но тут застучали в квартире Милкины каблучки, и Лариса приложила палец к губам.
– Иди! – сказала она Павлику. – Иди! Я тебе ничего не говорила.
– Ты с кем разговаривала? – спросила вышедшая на балкон Милка.
– С воробьями, – засмеялась Лариса.
– Пойди умойся, – сказал Павлик Машке, когда она ласково и нежно уселась рядом, любя его после всего услышанного прекраснейшей любовью. – В чем это ты?
– Это пыль, – честно ответила Машка и ладошкой провела по лицу. В этот момент взвизгнул отодвигаемый ларь и в проеме балконной двери возникло видение с длинными стройными ногами, завернутое в самой своей середине яркой блестящей тканью. Видение кончалось маленькой головой с затянутыми в пучок на макушке волосами. Глаза у видения – зеленые, грешные, наглые, хотя накрашенные реснички, хлопая невпопад, должны изображать существо простодушное, отзывчивое, доброе. От этого несоответствия глаз и ресниц Машка чуть не расхохоталась.
– Фи! – сказала она громко, чем испортила это Милкино явление.
Конечно, главный показатель результата – только Павлик, а у него-то как раз вид достаточно ошалелый, на такой ошалелости его уже можно вести до шпал и бросить там под колеса по законам жанра. Но эта маленькая змея будто и не ела икру из банки и не смотрела недавно на Милку с обожанием. Эта маленькая змея поглядела Милке прямо в глаза и отчеканила:
– Как щенок в эполетах!
– Ты что? – обалдела Милка. – Подслушивала?
– Я? – возмутилась Машка. – Я? Я посуду мыла!
– Она правда посуду мыла, – подтвердил Павлик, а Машка сделала оскорбленное лицо.
И все вернулись в доошалелое состояние, словно и не было никакого видения – явления в мини-тряпочке. Павлик смотрел на Милку уже спокойно (почти спокойно), а вот обиженную, оклеветанную сестру обнимал одной рукой, оскорбленная же лапочка надула губы, ибо – как и где она могла подслушивать? Как? Объясните ей, люди!
Милка же на самом деле была удивлена и обескуражена.
– Прости меня, Маша! – сказала она. Сейчас ей нужен мир, мир любой ценой, даже такой. – Прости! Так что делаем? – спросила она другим, уже светским голосом. – Идем гулять?
– Это было бы здорово! – обрадовался Павлик.
– Мы дали маме слово! – нечеловечески мягко сказала Машка. – Мы гуляем завтра, а сегодня сидим на месте.
– Глупо приехать в Москву и сидеть, – в тон ей миролюбиво возразила Милка. – Ваша мама не знала, что есть я… А я все знаю. И могу показать!
