Год смерти Рикардо Рейса - Сарамаго Жозе (читать бесплатно книги без сокращений TXT) 📗
Он взмахнул рукой, подзывая такси, ибо спешил и проголодался, хорошо бы найти какой-нибудь ресторанчик или харчевню да там и пообедать: Площадь Россио, пожалуйста. Шофер методично пожевывал спичку, перекатывая ее языком из одного угла рта в другой, да уж наверно языком, чем же еще, если обе руки лежат на руле, и время от времени с шумом втягивал между зубами слюну, издании прерывистый, сдвоенный, точно птичья трель, звук. Рулада пищеварения, подумал Рикардо Рейс и улыбнулся. Но уже в следующее мгновение глаза его наполнились слезами, какой, однако, странный эффект, какое неожиданное следствие неведомой причины, но, впрочем, может быть, ему представилось, как на белой тележке провезли хоронить ангелочка — какого-нибудь Фернандо, прожившего слишком мало, чтобы стать поэтом, какого-нибудь Рикардо, из которого не выйдет врача и поэта не будет, а, может быть, нашлась для внезапных слез и совсем иная причина — просто время пришло всплакнуть. Физиология — штука сложная, оставим ее специалистам, тем паче, что пришлось бы пробираться по извилистым тропинкам чувств, которые воздействуют на слезные мешки, разбираться, чем по своему химическому составу отличаются слезы радости от слез горя, но уж, наверно, они горше, оттого так и щиплет глаза. Таксист оборвал свои трели, зажал спичку справа между верхними и нижними клыками, тем самым показывая, что уважает скорбь пассажира: это часто бывает, когда с кладбища везешь. Спустились по Калсада-да-Эстрела, свернули на Кортес, по направлению к реке, а потом уже знакомой дорогой покатили по Байше, поднялись на улицу Аугуста, въехали на площадь Россио, и тут Рикардо Рейс, осененный внезапным воспоминанием, попросил остановить у ресторана «Неразлучных братьев»: вот тут, чуть поправей, здесь один вход, а другой — с улицы Шорников, да, это славное заведение, с хорошими традициями, желудки здесь воскресают к жизни, на этом самом месте стояла когда-то больница Всех Святых, но было это в незапамятные времена, порой даже кажется, будто мы рассказываем историю какой-то другой страны: подумать только, стоило лишь где-то посередке нашей стрястись землетрясению, и вот вам результат: все преобразилось неузнаваемо, а уж к добру или к худу эти перемены, судить тому, кто остался в живых и в ком выжила надежда.
Рикардо Рейс заказал себе обед, уже не придерживаясь никакой диеты — это вчера он допустил слабость, вполне понятную и простительную; человек, ступивший на твердую землю после океанского плаванья, что дитя малое: иногда он ищет женщину, чтоб склонить ей на плечо голову, иногда идет в таверну и требует вина еще и еще, пока не найдет счастья, если оно там, конечно, имеется, а иногда вдруг лишается собственной воли и покорно слушается какого-нибудь официанта-галисийца: Рекомендую вашей милости заказать куриный бульон-чик с рисом, он вам наладит желудок. Но здесь, слава Богу, никому нет дела до того, когда именно он причалил к берегу, расстроено ли его пищеварение тропической кухней, какое фирменное блюдо способно исцелить его тоску по родине, если он тосковал по родине, а если нет, зачем тогда вернулся? Оттуда, где сидит Рикардо Рейс, сквозь раздернутые шторы ему видны ползущие по улице трамваи, слышен их скрежет на поворотах и звонки, (›удто вязнущие в насыщенном дождевой влагой воздухе, отчего кажется, что это брякает колокол на башне погрузившегося в воду собора, или со дна колодца доносятся, отдаваясь нескончаемым эхом, звуки клавесина. Прислуга терпеливо дожидается, когда отобедает этот последний посетитель — он припозднился, но учтиво попросил, чтобы его обслужили, и вот, за проявленное им понимание того, что повара и официанты — тоже люди, был вознагражден и накормлен, хотя на кухне уже погасили плиту. Но вот и он, вежливо прощаясь и благодаря, выходит из дверей на улицу Шорников, ту самую, что ведет к железно-стеклянному вавилонскому столпотворению, именуемому рынком, где и сейчас людно и шумно, но, конечно, никакого сравнения с тем, что творится здесь в утренние часы, содрогающиеся от зазывных криков и божбы. Здешний воздух пропитан смесью тысячи запахов — вялых и раздавленных капустных листьев, кроличьего помета, куриных перьев, крови, освежеванных туш. Моют прилавки и проходы между рядами, поливают их водой, трут жесткими щетками, и время от времени доносится скрежет, а следом — грохот: это захлопнулась очередная рифленая железная дверь. Рикардо Рейс обогнул площадь с юга, вышел на улицу Золотильщиков, дождь почти уже совсем перестал, можно сложить зонт, поднять глаза, увидеть высокие пепельно-бурые фасады, ряды окон, перемежаемые через равные промежутки балконами, монотонность каменных блоков, которые уходят в глубь улицы и по мере удаления делаются все уже и уже, пока не превращаются в почти сливающиеся тонкие вертикальные полоски, однако окончательно не исчезают, потому что в глубине, перерезая им дорогу, возносится на улице Непорочного Зачатия дом такого же цвета, с такими же окнами и решетками, выстроенный по тому же проекту и так же источающий мрак и сырость, да еще и запах нечистот из проржавевшей канализации: этой вонью, кажется, навек пропитались приказчики, стоящие у порога лавок в серых халатах, с чернильным карандашом за ухом, со скучливо-раздраженными землистыми лицами, свидетельствующими о том, что нынче — понедельник, а до воскресенья еще дожить надо. Тяжелые тележные железные колеса подпрыгивают на стыках крупных, почти черных базальтовых плит неправильной формы, которыми вымощена улица, а когда на дворе сухо — не как сейчас — повозка же нагружена сверх меры и превыше сил тянущей ее тягловой скотины, то подковы мулов и лошадей высекают из мостовой искры. Но сегодня особенно напрягаться не приходится: двое работяг перетаскивают мешки с фасолью, каждый, судя по объему, килограммов на шестьдесят — верней, не килограммов, а литров, ибо в литрах следует исчислять сыпучие тела, и, стало быть, килограммов выходит меньше, чем было сказано, потому что литр фасоли — субстанции по сокровенной природе своей легкой — соответствует семистам пятидесяти граммам, и будем надеяться, что весовщики, заполняя мешки, приняли в расчет соотношение веса и объема.
И направляет Рикардо Рейс свои стопы в гостиницу. Тотчас вспомнилась ему комната, где провел он, блудный сын, первую ночь под отчим кровом, вспомнилась она как родной дом, да не тот, который остался в Рио-де-Жанейро, и ни один из тех, в которых приходилось ему жить когда-либо, ни в Порто, где, как мы знаем, он появился на свет, ни здесь, в Лиссабоне, где пребывал перед тем, как удалиться в свое бразильское изгнание, нет, ни один из них не приходит ему на память в эту минуту, а ведь это были дома истинные и настоящие, и не странно ли, что человек думает о номере в гостинице, словно о доме, и чувствует легкую тревогу и беспокойство: как давно, с раннего утра, я там не был, иду, иду. Поборов искушение взять такси, он сел на трамвай, доставивший его до самых дверей отеля, и сумел наконец совладать с этим довольно нелепым беспокойством, сумел заставить себя стать самым обыкновенным человеком, неторопливо возвращающимся ну пусть и не под отчий кров, а в гостиницу — без спешки, но и без опоздания, а случись оно, нашлась бы для него уважительная причина, хоть никого она не интересует, ибо никто его не ждет. Быть может, сегодня же вечером, в зале ресторана он увидит девушку с парализованной рукой, не исключена такая возможность, как и то, что встретит он толстяка с часовой цепочкой, и тощего субъекта в трауре, и анемичных детей с их полнокровными родителями, и — как знать? — других таинственных незнакомцев, вынырнувших из мрака, а верней — из тумана неизвестности, и при мысли о них ощутил он, что теплей стало на душе, мир воцарился в ней, возлюбите друг друга, сказано было когда-то, и сейчас самое время начать. По узкой, стиснутой домами улице Аугуста гулял ветер, но дождя не было: лишь с ветвей деревьев шлепались на тротуар тяжелые капли. Может, и впрямь распогодится, такое ненастье надолго не затягивается, но ведь давешний таксист сказал: Сущий потоп, два месяца льет не переставая, и по голосу его можно было понять, что он уже не верит в перемены к лучшему.
