Дело Матюшина - Павлов Олег Олегович (читать книгу онлайн бесплатно полностью без регистрации TXT) 📗
Голова ныла от пьяного кружения, и мучила жажда, такая, какой никогда Матюшин еще в жизни не испытывал, так что мерещилось журчание воды. Он только забылся, как откуда-то сбоку прокрался ему под плечо какой-то оборвыш – весь загаженный с головы до пят, угольный, так что и круглые белые глаза его с красными разводами дышали жаром, будто уголья.
– Хлопец, дай кроссовочкы. Дай, тоби ж нэ сгодяться бильше, усэ у вас поотымлють. Слухай, ну дай, ну хлопец. У мэнэ ничого нэма, а в кочегарке уто по углю хожу, ну хлопец.
– Да не ной ты… – выдавил из себя Матюшин и сковырнул выдубленную пылищей, превратившуюся в глиняную кроссовку, а за ней, чувствуя вдруг облегчение, избавился от другой и закрыл глаза, чтоб ничего не видеть.
В нечувствующую душу входила легкость. Слышно было, что шепчутся все о бане, но не мыться хотят, а пить. И мерещится, будто заперто в бараке море студеное, но откроют барак и они в нем-то захлебнутся. И вроде только утром ветерочком обдувало, а теперь полдень, стоит в небе солнечный столб да цепями к себе приковал. Вот оно, вспыхнула и угасла мысль, все уж думают об одном, жаждут одного – но полился откуда-то шепоток, дыхнуло угольком:
– Хлопец, хлопец…
Матюшин открыл глаза. Будто чертенок, сотворился на глазах из стены банного барака уничтожившийся уж в памяти оборвыш. Изогнувшись костлявой спиной, с угольками сверкающими позвонков, он вытащил из-под живота так пугающе, будто печенку свою, тусклую, трепещущую от влаги то ли кружку, то ли жестянку, весь теплясь радостью:
– Визьмы, попэй водыци, у мэнэ богато, у мэнэ е в кочегарке цилый кран. Ну, хлопец, визьмы, тожь нэ заразная!
Матюшин долго глядел, будто не верил, но глотку сдавило от блеска чистейшего воды, и он дрожаще потянулся к жестянке, глотнул из нее, потом еще сделал глоток – и будто ожил, чувствуя уж твердый камешек холода, сжатый в руке, тяжелящий и пронзающий острой жгучей силой. И тут протянулись к нему палками руки:
– Дай попить! Оставь водички!
Глотку сдавило, но глухо, будто простыла. Он оглянулся – оборвыш вмиг исчез, спугнули его. Глядя в жестянку – чудилось ему, полную еще до краев, – Матюшин заставил себя сделать это одно движение, отдать ее в чьи-то руки. Жестяночка шумно, радостно переходила от человека к человеку и затерялась.
– Вода, вода! – слышалось все глуше Матюшину. – Вода! Вода…
Звеня связкой ключей, будто осеняя ею серый каменистый двор, пришла хозяйкой животастая, крепко сбитая женщина в белом нечистом халате – и принялась орать. Успокоилась она, когда разогнала всех мародеров. Ей нравилось показать свою строгость приезжим. Махая у лица связкой ключей, отмахиваясь со звоном от мух, она покрикивала у отпертого барака:
– Будет вам банька! Вот попарю вас, блядских детей!
Всех новоприбывших столпили, собрали, а потом сказали заходить в этот барак. Из предбанника кисло дыхнуло квасом. Будто спускаешься в погреб. Холод меленько, ощупываясь, пробирал по коже. Было пусто и гулко. Вдоль стен тянулись низкие лавки, насест из досок. Женщина, не иначе завхоз или завскладом, а может, банщица, чуть отдышалась у порога и нагрянула, заполняя все собой:
– Все с себя сымайте, скидывайте! Все до голых мест скидывайте. Так что без трусов! Оно вам не будет нужно, что нужно, то выдадут.
Раздевались, сидя в тесноте, а иные стоя, потому что на всех не хватило лавок. Толкались, терлись друг о дружку. Одежку не складывали, потерянно сбрасывая прямо под ноги, и кто стоял – уж голые, топтались на ней, подле сумок и мешков. В предбаннике стало от наготы будто и душно. Женщина глядела бодрыми хмурыми глазами, тяжело дышала и вскрикивала, когда замечала, что кто-то прячется от ее глаз:
– Ишь, гоголь! Да я столько мужиков видела… – И уж рыскала глазами по полу, где стелились цветастые вещи.
Что-то углядела, шагнула, обернулась задом, нагнулась, так что вздулась огромной пуховой подушкой, а из-под задратого халата вывалились пышные, круглые, что груди, телеса. Но вспорхнула пушинкой и обратно приняла форму, только послышалось надсадное, даже и тихое:
– Татьяна, не трожь.
Окликнул ее худой, невысокого роста человек, неприметный, в казавшейся изношенной офицерской рубашке, что остановился на пороге.
– Да уж, Сергей Львович, вы сразу… Да ничего я там не взяла… – заохала по-старушечьи женщина.
Офицер посторонился, ничего не говоря, встал сбоку у стены. Показались солдаты, но в белых исподних рубахах, точно и не солдаты, а поварята, увешанные бубличными связками свеженьких сапог, тащущие на животах охапки портянок да трусов, связки новеньких ремней, тряпичные ворохи. Вносили все впопыхах – и складывали кучами, куда приказывал офицер, то и дело будто звавший жалобно:
– Коновалов, а подшивочный матерьял?
– Да есть на всех… – отвечало ему из толкотни гудение.
– Коновалов, а табуреты где?
– Твою мать, Измаилов, урою, где табуретки?! – взывало то же мужиковатое гудение.
Солдаты рылись молчаливо в своих кучах, занявшись тут же и брошенной гражданской одеждой, сгребая все для начала прямо из-под голых людишек.
– Коновалов, давай начинай…
Откуда-то появился табурет, и, раздевшись до трусов, чубастый солдат посадил на него первого человека. Встал ему за спину, схватил пятерней шею, как в клещи, а другой рукой заработал, сжимая и разжимая, машинкой. Тот сидел на табуретке, голый, точно труп, волосы сыпались из-под лязгающей машинки на его тело. После острижки, непохожий сам на себя, обреченный, он стоял у всех на виду, потому что от него пугливо отступились, и спросил, надо ли брать свое мыло с мочалкой. Но этот солдат, Коновалов, взял его молча за руку, подвел к дверке, распахнул ее, оттуда дыхнуло на них гулом да паром – и пнул дураком, всем на смех, в парилку.
Солдаты хозяйственной обслуги да и сам офицер, который долго выглядел напряженным вдобавок к болезненной худобе, как будто ослабились и занялись каждый своим делом. Солдаты неторопливо разбирались с амуницией. Женщина вертелась рядышком, подле тех вещей, которые отпихивались тайком, как годные для носки. Офицер не примечал этого. Солдаты ее прижимали, не давая ходу, когда тихонько подминала собой вещицу, но толкалась и она локтями, покуда не выдерживала и запросто у них из-под носа не хватала. Те обозлились, стали орать:
– Куда рубаху потащила? Ты, сука жадная, возьмешь, потом по кругу выдерем!
– Ах вы, развыехивались! – отлипала она скорей от вещицы и громко возмущалась: – И не стыдно, я ж вам в матери гожусь? Ну, подобрала рванинку, ну, думала, ненужная вам, вот придете ко мне, мыльца-то попросите!
– Подавись своим мылом, у нас у самих полно! Вона ненужная валяется, а в эту кучу не суйся.
Но, выгадывая случай, выхватывала она в банной суматохе из этой кучи и прятала за пазуху. И уж скоро у нее вырос под халатом ком. И, пройдясь вразвалочку подальше от солдат, подсела она украдкой к офицеру, вздохнула, положила руки на взбухший живот, и лицо ее вытянулось от покоя.
– Нахапала? – устало сказал офицер.
– Где там, разве самую малость, думаю, может, халат пошью из тряпочек…
– Заму по тылу скажу, чтоб увольнял тебя, надоела ты мне воровать.
– Увольте, Сергей Львович, поделом мне, обворовала я советскую армию, сама без подштанников хожу… Вы вон здоровье надорвали, я извиняюсь, а уволят и вас без штанов…
Предбанник пустел. Достригали. Коновалов работал даже не с усердием, а с любовью. Так любил он машинку, будто свою дочку, называя засерей, когда выдувал и утирал, справившись с еще одной головой. Из парилки доносились шум воды, гул голосов, которые глушило неожиданно безмолвие. Кто-то уже выскочил из парилки, мокрый с головы до пят и красный, будто только народился на свет, и вставал в очередь к солдатам, получая сверху донизу всю амуницию.
Матюшин давно ждал своей очереди. Его настигла теперь и била похмельная голодная дрожь, но дрожал он так, будто ожидал суда за все, что было в беспамятстве содеяно. Все у него было отнято, и чудилось теперь, что и дома нет, что и место родное отняли – и только могут убить. И он с дрожью той голодной думал: за что же меня? Ведь нужен я кому-то, ведь родился жить, как и они, пускай им станет дорога моя жизнь, пускай пожалеют…
