Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине - Липатов Виль Владимирович (лучшие книги без регистрации .TXT) 📗
– Ну, Иван, начнем, пожалуй! – садясь, сказала Настя и, наконец, улыбнулась. – Предлагаю выпить за открытие дома-музея современной меблировки.
Настя презрительно ткнула пальцем в спинку кресла, на котором сидела.
– Сама не знаю, что со мной произошло, – совсем насмешливо произнесла она, – наверное, помрачение, как местные старухи выражаются… Не мещанка же я, а вот… Бывает, что человек сам себя понять не может. – Она закинула голову и рассмеялась.
Иван рассудительно покачал головой: он понимал не только боязнь Насти показаться в его глазах смешной, но и то понимал, почему ей уютнее жить среди всех этих вещей, ни на мгновение не оставляющих человека наедине с самим собою.
– А мне нравится! – сказал он. – Удобно, и все нужное… А вы сами-то что будете пить, Настя?
– Вино.
– А я водки.
Они молча чокнулись, выпили, начали есть. Барабанил нудно по крыше и стеклам дождь, пахло из открытой форточки осенней рябиной и рано увядшей черемухой, какой-то человек с чавканьем вытаскивал из грязи сапоги, и его было жалко, когда представлялось, что человеку еще идти и идти, а вот Иван и Настя сидят в тепле и электричестве, все кругом блестит да сияет.
– Вот масло.
– Вижу… Я уже мазал.
Надо было разговаривать, но Иван мог говорить только о Любке Ненашевой, а Настя – о своем полярнике, из-за которого она бросила Ленинград.
– Давай, Настя, еще выпьем! – вдруг горячо сказал Ванюшка, с маху решив о Любке Ненашевой больше не думать. – Выпьем за хорошее, с плохим сами справимся.
Настя полулежала в кресле, глаза были прикрыты.
– Как ты легко перешел на «ты»! – тихо, не открывая глаз, проговорила Настя низким голосом. – А ведь на самом деле трудно произносить: «Вы, Иван!» Легче и понятнее: «Ты, Иван!» – Она помолчала. – И как трудно: «Ты, Станислав!» Обязательно надо: «Вы, Станислав!»
Полярников Иван видел: в унтах, толстых шубейках, шапки – втрое больше головы. Последним пароходом «Козьма Минин» они ехали в Обскую губу, чтобы там пересесть на вертолет, а с вертолета на ледокол. Они нравились Ивану – простые, веселые. Полярники на палубе стояли прямо и гордо, словно их фотографировали, но ведь ехали не на курорт. Правда, Иван тогда подумал: «Четыре месяца ночь? Ну и что? У нас девять месяцев зима и солнца сроду не бывает – тучи да тучи…»
Ивану тоже хотелось Насте сказать, что имя Любка – сильно неудобное имя. Как ее на людях называть, если не Любкой? Любовь – куры от смеха попадают, Любаша и Люба – так только дома называть можно. Что и говорить, не повезло Насте и Ивану с именами этих, которые не люди, а наперекосяк!
– Я вот чего не понимаю, – задумчиво сказал Иван. – Коньяк в пальцах греют, это я слыхал, а вот вино… Его тоже надо греть?
– В руках – нет! – сказала Настя. – Ты ее любишь, Иван?
Он прислушался, как звучат слова «Ты ее любишь, Иван?», которые произносили вслух впервые. Мать, скажем, говорила, что он присох к Любке Ненашевой, в деревне – «чокнулся на этой дурехе», писатель Никон Никонович Никонов – «добром не кончится!». Любишь? Чудно звучало, непривычно, словно ни к Любке Ненашевой, ни к Ивану Мурзину не относилось.
– Не говори, не надо! – сказала Настя и отпила большой глоток вина. – Прости, пожалуйста. Как-то вырвалось.
– Ну что ты, Настя! – мягко сказал Иван. – Это я просто долго думаю, как ответить… – Он усмехнулся затаенно. – Люблю, не люблю – это мне трудно сказать… Я за Любку всю жизнь переживаю. Дурная она какая-то, честное слово! Вот в начальной школе учились, вызовут к доске – молчит и вся красная, как галстук. «Покажи Азовское море!» Она – Аральское… А по арифметике – это от смеха умрешь. Лыжи наденет – на бок валится, сено грести пойдет – через час от солнечного удара в тенечке лежит… Вечно у нее то пуговицы нет, то лямка от школьной формы за спиной болтается, то каблук оторвался… И вот замуж вышла… Ну чего хорошего! – Ванюшка осекся, смутился и пробормотал совсем глупое:– Нет, оно, конечно, хорошо, но… Школу бросила…
Настя так и не открыла глаз, Иван замолчал, смущенный и недовольный тем, как много и глупо говорил, и было еще такое чувство, точно он оправдывался перед Настей, но не за то, в чем был виноват. Он вроде бы увиливал, и от этого стало еще осеннее на сердце.
– Дождь все идет? – спросила Настя.
– Чуток посильнее стал. Это хорошо! Небо скорее опростается…
Зачем сюда пришли, зачем Настя весь стол заставила посудой, зачем навезла городской мебели в деревенский домишко? В чайной сейчас хоть народ, хоть пьяные смешно разговаривают, хоть бродит от столика к столику Васька Петров, пропащий из-за водки человек, просит полтину до пятницы.
– Хочешь музыку? – спросила Настя. – Джаз и погромче.
– Не надо, – медленно ответил Иван. – Ты точно знаешь, что полярник виноватый? Вдруг поклеп? – И перепугался. – Я это так, к примеру сболтнул…
Настя допила вино, поставила бокал, но на спинку кресла не откинулась.
– Он ни в чем не виноват! – насмешливо сказала Настя. – Я виновата! Нельзя любить мужчину, который твой телефон профессионально запоминает, а телефон родной матери ищет в записной книжке. Нельзя любить мужчину, если он оказывается больным от того, что носки не под цвет галстука. Нельзя любить мужчину, если он хранит пакетики.
– Чего хранит?
– Пакетики с маленькими фотографиями, как для паспорта… – Настя побледнела. – У каждой своей женщины выпрашивал фотографию, укладывал в аптекарский пакетик, писал имя, отчество, фамилию и хранил. – Она захохотала. – На обороте ставил две даты: знакомства и расставания… Я напьюсь!
– Нет! – сказал Иван. – Не умеешь ты напиваться! – И, в свою очередь, затосковал. – И я не умею…
Дождик вытворял несусветное: лил вовсю, хлестко барабанил по крыше и окнам, казалось, что и гром погромыхивает, но это на крыше звучала жесть. «Ничего, – подумал Иван. – Все пройдет стороной, как в песне поется…» И опять вспомнил о тракторах, которые вязнут в грязи, о горючем, которого нет на районной автобазе, а нефтевозы могут и не пройти знаменитыми болотами возле Баранакова. «Десять лет обещают асфальт, а где он?» – обозлился Ванюшка и сказал:
– Вот ты, Настя, из Ленинграда, тысячу книг прочла, высшее образование – знаешь ты, что нам с тобой делать? Что тебе делать? Что мне делать?
Настя подумала и опять закрыла глаза.
– Знаю! – сказала она. – Будь ты не Иваном, надо бы обязательно нам с тобой ложиться в постель…
Иван тоже задумался, потом сказал:
– А с тобой в постель вот так просто не ляжешь…
И вот чудо! Громыхнуло вдруг над деревней, гром прокатился по всей округе, глухо пророкотал над кедровником, а в доме тоненько зазвенели хрустальные рюмки в серванте. Ванюшка от неожиданности охнул, улыбнулся и с размаху допил свою рюмку.
– Вот это дело! – сказал он. – Вот это бабахнуло так бабахнуло! Ну, Настя, радуйся! Осенью гром – это значит, от дождя помина не останется, солнышко нам еще посветит и погреет. Вот как хорошо! Настя!
7
А после Нового года поползли по деревне слухи, что Любка Ненашева и Марат Ганиевич начали часто ссориться. Дарья Сузгиниха, например, видела, как в девятом часу утра на крыльцо выскочил в незастегнутой дубленке Марат Ганиевич, кричал и размахивал руками, пока из дверей – Любки так и не было видно – не вылетел в сугроб коричневый портфель. Марат Ганиевич его поднял, обтряхнул и пошел было в сторону школы, но вдруг остановился и громко, как в театре, захохотал. Что в доме произошло, разумеется, так и осталось тайной, но преподаватель литературы пришел на уроки без галстука, а Любка Ненашева в этот же день в продуктовом магазине, злая, кричала: «Торгуете не мясом, а рваниной!» Этим дело не кончилось: начинающий поэт Марат Ганиевич после школы домой пошел не сразу, полтора часа просидел на кинофильме «Инспектор уголовного розыска», который накануне видел вместе с молодой женой. Он, наверное, боялся, что при дневном свете Любка над ним такое произведет, что вся деревня увидит и услышит. Ну, а после кино, в темноте, Марат Ганиевич поплелся домой, и чем дело кончилось – опять неизвестно.
