Дорога в рай (Рассказы) - Даль Роальд (список книг .txt) 📗

    – Но он будет функционировать?

    – Мой дорогой Уильям, откуда мне знать? Я даже не могу тебе сказать, восстановится ли у него когда-нибудь сознание.

    – А если восстановится?

    – О! Это было бы замечательно!

    – Ты так думаешь? - спросил я, и, должен признаться, у меня на то были сомнения.

    – Конечно, восстановится! Он будет лежать в сосуде, и все мыслительные процессы будут протекать, как и прежде, а память...

    – И я не буду иметь возможности видеть, чувствовать, ощущать запахи, слышать или говорить? - спросил я.

    – Ага! - воскликнул он. - Я знал, что что-то забуду тебе сказать! Я не сказал тебе о глазе. Слушай. Я хочу попробовать оставить один из твоих зрительных нервов нетронутым, как и сам глаз. Зрительный нерв - маленькая штука толщиной примерно с клинический термометр, он имеет дюйма два в длину и тянется от мозга к глазу. Вся прелесть его в том, что он и не нерв вовсе. Это отросток самого мозга, а внешняя мозговая оболочка тянется вдоль него и соединяется с глазным яблоком. Поэтому задняя часть глаза находится в очень тесном контакте с мозгом, и спинномозговая жидкость подходит прямо к нему... Все это вполне отвечает моим целям, и разумно предположить, что я смогу добиться того, чтобы сохранить один из твоих глаз. Я уже сконструировал небольшой пластиковый футляр для глазного яблока вместо глазной впадины, и, когда мозг окажется в сосуде, погруженном в раствор Рингера, глазное яблоко будет плавать на поверхности жидкости.

    – Глядя в потолок, - сказал я.

    – Думаю, что да. Боюсь, что мышцы, которые бы двигали им, не сохранятся. Но это, должно быть, так забавно - лежать тихо и спокойно и поглядывать на мир из сосуда.

    – Безумно забавно, - сказал я. - А как насчет того, чтобы оставить мне еще и ухо?

    – С ухом я не хотел бы экспериментировать.

    – Я хочу ухо, - сказал я. - Я настаиваю на том, чтобы слышать.

    – Нет.

    – Я хочу слушать Баха.

    – Ты не понимаешь, как это трудно, - мягко возразил Лэнди. - Аппарат слуха - он называется улитка - гораздо более тонкое устройство, чем глаз, и он заключен в кость. Как и часть слухового нерва, которая соединяет его с мозгом. Мне никак не удастся извлечь его целиком.

    – А ты не можешь оставить его заключенным в кости и поместить в таком виде в чашу?

    – Нет, - твердо сказал Лэнди. - Эта штука и без того сложная. Да в любом случае, если глаз будет функционировать, не так уж и важно, слышишь ты или нет. Мы всегда сможем показывать тебе сверху послания, которые ты мог бы прочитать... Ты должен оставить мне право решать, что можно сделать, а что нет.

    – Я еще не сказал, что согласен.

    – Я знаю, Уильям, я знаю.

    – Не уверен, что мне очень нравится твоя идея.

    – Ты бы предпочел совсем умереть?

    – Пожалуй, что так. Пока не знаю. А говорить я тоже не смогу?

    – Конечно, нет.

    – Тогда как же я буду общаться с тобой? Как ты узнаешь, что я нахожусь в сознании?

    – Мы легко узнаем, вернулось ли к тебе сознание, - сказал Лэнди. - Нам подскажет обыкновенный электроэнцефалограф. Мы подсоединим электроды к передним долям твоего мозга - там, в сосуде.

    – Вы это действительно узнаете?

    – О, наверняка. Такое по силам любой больнице.

    – Но я ведь не смогу с тобой общаться.

    – По правде говоря, - сказал Лэнди, - мне кажется, что сможешь. В Лондоне живет один человек, которого зовут Вертхаймер ⁶⁵, так у него есть интересные работы в области передачи мысли на расстояние. Я с ним уже связывался. Тебе ведь известно, что мозг в процессе мыслительной деятельности испускает электрические и химические разряды? И что эти разряды исходят в виде волн, похожих на радиоволны?

    – Кое-что мне известно, - сказал я.

    – Так вот, Вертхаймер сконструировал аппарат, напоминающий энцефалограф, хотя и гораздо более чувствительный, он утверждает, что в определенных, ограниченных пределах сможет интерпретировать то, о чем думает мозг. Аппарат выдает что-то вроде диаграммы, которая, по-видимому, расшифровывается. Хочешь, я попрошу Вертхаймера зайти к тебе?

    – Нет, не надо, - ответил я.

    Лэнди уже считал само собой разумеющимся, что я буду участвовать в эксперименте, и мне это не нравилось.

    – Теперь уходи и оставь меня одного, - сказал я ему. - Ты ничего не добьешься, если будешь действовать наскоком.

    Он тотчас же поднялся и направился к двери.

    – Один вопрос, - сказал я.

    Он остановился, держась за дверную ручку.

    – Да, Уильям?

    – Просто я хотел спросить вот что. Сам-то ты искренне веришь, что, когда мой мозг окажется в сосуде, он сможет функционировать точно так же, как сейчас? Ты веришь, что я смогу по-прежнему думать и рассуждать? И сохранится ли у меня память?

    – А почему бы и нет? - ответил он. - Это ведь будет тот же мозг. Живой. Невредимый. Да по сути совершенно не тронутый. Мы даже не вскроем твердую оболочку. Мы, правда, отделим все до единого нервы, которые ведут к нему, кроме глазного, а это означает, что на твой мыслительный процесс больше не окажут никакого влияния чувства, этим он и будет отличаться, притом значительно. Ты будешь жить в необычайно чистом и обособленном мире. Ничто не будет тебя беспокоить, даже боль. Ты не будешь чувствовать боли, потому что у тебя не останется нервов. Состояние в своем роде почти идеальное. Ни тревоги, ни страхов, ни боли, ни голода, ни жажды. И никаких желаний. Только твои воспоминания и твои мысли, а если случится, что оставшийся глаз будет функционировать, то ты и книги сможешь читать. По мне, все это весьма приятно.

    – Вот как?

    – Да, Уильям, именно так. И особенно это приятно доктору философии. Грандиозное испытание. Ты сможешь размышлять о мире с беспристрастностью и безмятежностью, не доступными ни одному человеку! Великие мысли и решения могут прийти к тебе, смелые мысли, которые изменят нашу жизнь! Попытайся, если можешь, представить себе, какой степени духовной концентрации ты сумеешь достигнуть!

    – И какой безысходности, - сказал я.

    – Чепуха. О какой безысходности ты говоришь? Не может быть безысходности без желаний, а их у тебя не будет. Во всяком случае, физических.

    – Я наверняка смогу сохранить воспоминание о своей предыдущей жизни в этом мире, и у меня может возникнуть желание вернуться к ней.

    – Что, в этот кавардак? Из твоего уютного сосуда в этот сумасшедший дом?

    – Ответь мне еще на один вопрос, - попросил я. - Сколько, по-твоему, ты сможешь поддерживать его в живом виде?

    – Мозг? Кто знает. Может, долгие годы. Условия ведь будут идеальные. Кровяное давление будет оставаться постоянным всегда, что в реальной жизни невозможно. Температура также будет постоянной. Химический состав крови будет почти совершенным. В ней не будет ни примесей, ни вирусов, ни бактерий - ничего. Глупо, конечно, гадать, но я думаю, что мозг может жить в таких условиях лет двести-триста... А теперь до свиданья, - заключил он. - Я загляну завтра.

    Он быстро вышел, оставив меня, как ты можешь догадаться, в весьма тревожном душевном состоянии.

    Я сразу ощутил отвращение ко всей этой затее. Что-то мерзкое было в идее превратить меня в скользкий шарик, лежащий в воде, пусть при мне и останутся мои умственные способности. Это было чудовищно, непристойно, отвратительно. Еще меня беспокоило чувство беспомощности, которое я должен буду испытывать, как только Лэнди поместит меня в сосуд. Оттуда уже нет пути назад, невозможно ни протестовать, ни пытаться что-либо объяснить. Я буду в их руках столько, сколько они смогут поддерживать меня живым.

    А если, скажем, я не выдержу? Если мне будет ужасно больно? Вдруг я впаду в истерику?

    Ног у меня не будет, чтобы убежать. Голоса не будет, чтобы закричать. Ничего не будет. Мне останется лишь ухмыльнуться и терпеть все это последующие два столетия.