Сексус - Миллер Генри Валентайн (читать бесплатно полные книги .TXT) 📗

Пронизывая все, прячась в складках кожи, как осадок багрового дыма, властвует вторичный сексуальный пот – лобковый, орфический, подмышечный – тяжелое благовоние, подаваемое к ночи на лиловых подушечках мускуса. Никто не обладает иммунитетом против него. Даже дауновский идиот. Этот запах продирает вас, как жесткая мочалка, охватывает, как блузка, стягивающая груди. Мелкий дождичек превращает его в невидимую бесплотную грязь. И это происходит всегда, даже в час готовки студня из кроличьих лапок. Это блестит в трубах, фолликулах, папиллярах. Земля медленно вращается, поворачиваются столбы и флаги, и амурчики на портиках поворачиваются вместе со всеми; в дрожащем сумраке душных вечеров все это издает звуки – земные, чувственные, обещающие, подобно звукам цитры.

Тяжелое колесо, покрытое силосом, птичьим пометом и перьями, с маленькими горящими лампадками – каплями животного пота. Все крутится и крутится, поскрипывая, покачиваясь, пошатываясь, иногда постанывая и подвывая, но все равно проворачивается: раз, еще раз, еще раз. Потом, если, конечно, вы сами замрете, остановитесь, например, на ступенях и постараетесь ни о чем не думать, ваш взгляд приобретет звериную ясность. Вот колесо, вот спицы, а вот ступица. А в центре ступицы, в самом-самом центре – ничего. Это там, где блестит смазка и ходит ось. И вы там, в центре. Ничто, чувствующий, но полностью растворенный, мурлыкающий вместе с мурлыканьем планетарных колес. Все становится живым и преисполненным смысла, даже вчерашняя сопля, повисшая на дверной ручке. Все укореняется, покрываясь мхом и коростой от долгого употребления; все уже тысячи, тысячи раз протерто, отшлифовано вашим затылочным глазом.

Человек древней расы, застывший, как камень, в трансе. Он чувствует запах пищи, которую варят уже тысячу лет его предки: жареные цыплята, печеночный паштет, фаршированная рыба, селедка, утка с яблоками. Он жил с этим, и это жило в нем. В воздухе проплывает пух, пух пернатых существ, запертых в плетеных корзинах: так это было в Уре, в Вавилоне, в Египте и в Палестине. И те же самые поблескивающие шелка, черные, теперь позеленевшие с годами, шелка других эпох, других городов, других гетто и других погромов. Время от времени видишь кофейную мельницу или самовар, маленькую деревянную шкатулку со специями, с алоэ и миррой с Востока. Узкие коврики с базаров, с гигантских торжищ Леванта 115, каракулевые шкурки, кружева, шали, нубии, юбки с оборками, пламенеющие перья фламинго. Кто-то принес сюда своих птиц, своих домашних любимцев – теплые, нежные существа, в них трепещет пульс жизни, былой жизни. Они не выучились новому языку, они не выучились новым мелодиям, они чахнут, нахохлившись, вялые, истомившиеся в высоко подвешенных клетках возле пожарных лестниц.

Железные балкончики, увешанные тем, что съедят, и тем, на чем спят, отданные фикусам и кошкам, – тихое копошение жизни, где даже ржавчина восхитительна. По вечернему холодку сюда, как баклажаны на лоток, вываливают молодняк. Они лежат под звездами, и непристойная нескладуха американской улицы навевает на них дремоту. А внизу в деревянных бочонках – соленья. Без солений, без крендельков с тмином, без восточных сладостей гетто лишилось бы своего смака. Самые разные хлеба: пшеничный, ржаной, кукурузный, даже ячменный, самого разного веса, самой разной консистенции.

Гетто! Мраморная крышка стола с хлебницей посередине. Бутылка сельтерской, желательно ледяной. Суп с клецками. И двое разговаривающих мужчин. Говорят, говорят, говорят, и сигареты свисают с их шевелящихся губ. Некий подвальчик с музыкой: странные инструменты, странные одежды, странные напевы. Птицы затевают трели, воздух становится спертым, хлеба еще подкладывают, бутылки сельтерской нагреваются. Слова тянутся, как горностаевая мантия по заплеванным опилкам. Собаки гортанно рычат и нюхают воздух. Расфуфыренные женщины задыхаются под тяжелыми тиарами в своих богато убранных вместилищах плоти. Магнетическое неистовство вожделений течет из их черных иезавелевых зрачков.

И совсем в другом подвале старик в лапсердаке сидит на поленнице. Вся его жизнь прошла среди угля и дров с короткими вылазками из темноты на дневной свет. В его ушах все еще звенят подковы о булыжные мостовые, раздаются крики и стоны, лязгают сабли, пули шмякаются о стену. В кино, в синагоге, в кофейне, где бы он ни был, только два сорта музыки играют ему – надрывно-скорбную и разудало-веселую. А его несет река по имени Ностальгия. Река, наполненная обломками, маленькими сувенирами, сбереженными при крушении мира. Сувенирами бездомных перелетных птиц, снова и снова собирающих хворостинки и щепочки для новой постройки. Повсюду разоренные гнезда, раздавленная скорлупа, птенцы со свернутыми шейками, глядящие в пространство мертвыми глазами. Ностальгические воды текут под жестяными плотинами, под затопленными сараями, перевернутыми лодками. Мир искалеченных надежд, задушенных стремлений, пуленепробиваемого голода. Мир, где даже дышать полагается контрабандой, где за огромные, как голубиное сердце, самоцветы приобретают ярд пространства, унцию свободы. И все это составные части теста, идущего на их пресные лепешки. Одним махом уходят туда пять тысячелетий горечи, пять тысячелетий пепелищ, пять тысячелетий сломанных веток, раздавленной скорлупы, придушенных птенцов.

В глубочайшем подвале, в самой глубине человеческого сердца, звучит страдающий взвизг железной арфы.

Возводите ваши высокие кичливые города. Прокладывайте ваши подземные трубы. Обуздывайте ваши реки. Работайте как заведенные. Крепко спите, без сновидений. Пойте самозабвенно, как поет соловей. Внизу, ниже самых глубоких фундаментов ваших строений, живет другое племя. Они темны, хмуры и неистовы. Они въелись в недра земные. Они ждут, и терпение их безгранично. Они уборщики мусора, пожиратели падали, мстители и очистители. Они появятся, когда все обратится в прах.

20

Семь дней и семь ночей я оставался один. Я уже начал думать, что она меня бросила. Два раза она звонила, голос был глухой, убитый горем и звучал откуда-то издалека. Я вспомнил слова мистера Эйзенштейна. Я хотел, я очень хотел знать, уж не вернулась ли она к родичам?

И вот однажды, ближе к вечеру, в час закрытия магазинов, она вышла из кабины лифта мне навстречу. Вся в черном, кроме розового тюрбана на голове, придававшего ей оттенок экзотики. Да, перемена произошла. Взгляд стал спокойнее, кожа почти просвечивала. В движениях появилась пленительная вкрадчивость, но в то же время осанка выглядела величавой. Осанка сомнамбулы.

В первую минуту я даже засомневался – она ли это? Что-то гипнотическое появилось в ней. Она излучала магнетические волны уверенности, силы и обаяния. Словно превратилась в одну из женщин итальянского Возрождения: они смотрят на тебя с полотен живописцев и загадочно улыбаются увиденной только ими бесконечности. Те несколько быстрых шагов, которые она сделала, прежде чем упасть мне на руки, показались мне прыжком через пропасть, возникшую между нами. Невероятным, почти колдовским образом она перескочила ее и оказалась со мной. А почва, которая только что была под ее ногами, дрогнула и поползла в прошлое, совершенно неведомое мне прошлое, как материк, сползающий в океан. Ни о чем таком я тогда не подумал; только потом, когда я снова и снова возвращался мыслями к тому времени, это сравнение, объясняющее природу нашего союза, пришло мне в голову.

Когда Мона прижалась ко мне, я ощутил, как изменилось все ее тело; оно словно переродилось. Совсем другое, новое тело отдавала мне сейчас Мона, новое не потому, что в нем появились какие-то частицы, которых до сих пор ему недоставало; это было так, будто она вернулась ко мне, обретя свою душу, – нет, не свою личную душу, а – как ни удивительно это говорить – душу своего народа. И вручала ее мне, как вручают талисман.