Андеграунд, или Герой нашего времени - Маканин Владимир Семенович (читать книги онлайн полностью txt) 📗
Случай не упустив, я у Зинаиды помылся. То есть не побрызгался справа-слева, а полежал, помлел, отмок в горячей ванне, растягивая банное время до той бесконечности, пока душа не запела. Конечно, с мочалкой, с хорошим душистым ее мылом (Зинаида, угадав минуту счастья, еще и бросила мне новое махровое полотенце). В таком вот замечательном настроении, неспешно вытираясь (не растираясь, а только промакивая полотенцем влагу с тела), я глянул в зеркало. Поджарый, можно сказать, худой, худощавый господин, уверенный в движениях и уверенный в себе, лишь несколько взлохмаченный (я как раз причесывался) — этот господин с седыми усами, с седыми висками стоял передо мной. «Вот ведь каков!..» — в третьем лице отозвался я о том, кого увидел. Меня удивило лицо, столь сильно определившееся в своем желании жить, — лицо, сложившееся, сгруппировавшееся в не зависимые уже от меня черты житейской энергии и ярости. Я даже ахнул. Формула выхода из психбольницы:
«я» — «п» = былое «я»,
где «п» это препараты, что должны выветриться (выйти с дыханием), — эта формула даже опережалась. Меня смутила эта показная ярость, а с ней и твердость чувств на уверенном лице, в то время как уверенности и прежней твердости (как я знал) пока что не было, ничего не было, ноль. Мимикрия. Чтобы жить. Только и всего, чтобы жить и выжить. Но господин мне понравился. Уверенный и хорошо стоящий на ногах, знающий и про время на дворе, и про свой час.
Сказал себе вслух:
— А что?.. Пусть так.
Я поиграл мыслью в будущую свою закамуфлированность: вот с таким лицом буду жить. И лишь к ночи, как калека, заваливаясь в постель, отстегивает свою кожано-деревянную ногу, я тоже, покряхтывая, ремешок к ремешку, буду отстегивать в темноте лицо (перед сном, святые минуты) — буду самим собой. Буду оглаживать свое мало-помалу восстанавливающееся «я», как тот же безногий солдат, оглаживает свой обрубок — мол, даст Бог и вырастет вновь.
С утра этот вот господин, пристегнутая нога, опять зашагает трудиться, защищать чужие кв метры, никакой ущербности, вот в чем и жизнь. Вот зачем нам так много дается — чтобы потерять нашу уникальную малость. Чтобы помнить ее, скорбеть по ней. Чтобы знать. И чтобы возвращать ее себе своей же жизнью. Каждый день. Каждый час. Мало-помалу. Чтобы в минуты всеобщего врачевания в нас тем более и тем сильнее возникал и жил этот праведный страх потерять «я».
Я глядел в зеркало. Я заглядывал в жизнь. Жизнь нравилась. Я причесывался.
Зинаида сунулась в дверь ванной и вмиг, женским глазом, увидела, узнала возродившегося господина (пока что внешне, но ей это и надо) — увидела, как крепко стоит он на ногах здесь и там (в зеркале), — и тотчас запела:
— ... Говорил, торопишься, а сам все причесываешься! Значит, время есть, а? Слышь, Петрович. Может, останешься еще на ночку-две, а какой супец с баранинкой у меня! ого!.. и беленькую найдем.
Не прошло и месяца, как Вик Викыч умер, сбитый машиной; он скончался сразу, такой силы был ночной, слепой наезд.
В тот поздний час Викыч перебирался со своими малыми вещичками на новое место — уходил от женщины к женщине (из уюта в уют). В районе Вешняков на темном, экономящем свет шоссе Викыч шел по самой кромке, близко к проезжей части. Шофер сбил его и помчал дальше. Мертвый Викыч лежал там всю ночь, в середине ночи был раздет мародерами; он шел в единственном своем прекрасном костюме (переносил его на себе, чтобы не мять). Ни его большой вечной сумки с надписью Эверест, ни рукописей. Забрав сумку, рукописи, разумеется, где-то выбросили. Ни даже одежды. С него сняли все, разули. Такие времена. Он лежал в трусах и майке; с пробитым виском. Женщина, к которой он шел, обнаружила Вик Викыча только утром (но все же успела!), когда его, безымянного, уже было забирала труповозка.
Женщина ждала его всю ночь, он обещал. Утром, с сердцебиеньем и, что называется, через не могу, она позвонила той, от которой ушел; после пререканий и взаимных колкостей (не слишком болезненных, так как женщины не знали друг друга) выяснилось, что Виктор Викторович уже ушел. Ушел на ночь глядя. Он всегда так уходил. Собрал рукописи, да, да, и все свои вещи тоже в одну сумку — и ушел. Нет, такси не вызывал, пешком, он и ко мне пришел пешком, не знаю, голубушка, не знаю... ищи.
Женщине сорок с небольшим, скромная, а сын двадцати лет (к ним Вик Викыч и направлялся). Сын понял мать в трудную минуту и шуметь не стал, помог привезти тело; сын помог и кремировать. Женщина, как выяснилось, видела Викыча ровно три раза, скорая любовь, три встречи. В сущности — незнакомые. Вот кто его проводил. Женщина знала (от Викыча, на всякий случай) мой телефон, но пока в многоквартирной общаге меня отыскали, время ушло. Я примчался на кремирование, но Викыча не увидел. Такая нелепость. Мне не хватило минуты-двух. Я вбежал, весь мокрый, с открытым ртом (дядя, где твои зубы, — сказал мне один из тех, кого я расталкивал) — я успел, я почти успел, было еще их время, женщина и ее сын находились в зале прощания. Но тело Викыча уже уплыло в огонь, уехало, укатило, я не увидел его мертвого профиля. Ну, минуты, буквально минуты не хватило.
Я вернулся в общагу. Приехал Михаил. Рыдал, как ребенок.
Стояли пьяные на улице (зима!..).
Выпивший Вик Викыч важничал. Говорил, кивая в сторону Михаила; а тот снегом растирал себе щеки:
— ... Он — бедный русский еврей. А я бедный русский русский. Мы никому не нужны. Зато мы — пишем! Зато нам — нужен весь мир.
— И женщины? — пьяно смеялся я.
Викыч еще больше приосанился (и принял с поправкой):
— Да, и они. Если, конечно, с квартирой.
Женщина без квартиры была для Вик Викыча существом милым, но бесполым.
Я познакомился с Вик Викычем давным-давно — на офицерских сборах запаса. Стреляли по фанерным танкам. Стрельбы были через день, пушка 100-миллиметровая, сейчас уже списанная. В грохоте и в сизом влажном дыму — моросил дождь — я каждый раз видел на лице Викыча плавающую улыбку. Счастливое ожидание выстрела...
Он заряжал пушку, заряжающий. Два подносчика, один на прицеле, итого четверо — мы все оглохли. Прежде, чем командовать пушками, мы должны были пострелять как солдаты, изначальная офицерская практика артиллеристов, — Викыч заряжал, задвигал поднесенный снаряд, а я кричал:
— Давай, давай!..
Менявший женщин раз в год-полтора, он эти полтора года жил с одной, жил в ее квартире и уже принципиально не заводил романов на стороне, не изменял. Он был с ними по-своему честен. (Это жены. Это жены, я просто не оформляю свои браки, — интеллигентно объяснял Вик Викыч.) Он шел от женщины к женщине всегда пешком.
— ... Я приближаюсь к ней постепенно. Шаг за шагом.
Заметив во тьме зеленый глазок, Викыч мог разве что крикнуть с дороги проезжающему ночному таксисту, остановить, купить втридорога барышную водку. И идти дальше.
Мы поговорили о его рукописях, погибших на обочине дороги в той черной ночи. Всё до листочка. Всё свое носил с собой.
И как быстро подытожилась жизнь! Тоненький томик новелл Вик Викыч успел-таки снести в издательство. Надо проследить. Этим займется Михаил.
Нашлись еще две (довольно ранние) новеллки Вик Викыча. Михаил обнаружил их в одном из ящиков своего стола. Он показал их мне. Странички, написанные от руки, ровными буквами. Первый листок пожелтел.
Михаил протянул мне:
— Возьми.
— Я?..
Оказывается, есть издательство, издающее сейчас коллективные сборники. Всех и всякого. Это без проблем. Но там заправляет известный Зыков, которого Михаил не хочет видеть.
Но я тоже не хотел Зыкова видеть. И что, собственно, в этих двух новеллках? — разве что наша остывающая память. Я повторил Михаилу мое мнение. Я люблю повторять. Зачем, собственно, России столько талантов, если она их рассыпает, как козий горох по дороге.
