Я исповедуюсь - Кабре Жауме (книги .TXT) 📗

– Да благословит вас Господь и даст вам мир, – сказал он нам.

– Господь да подаст мир и тебе, – ответил я.

– Что? – встрепенулась Сара.

V. Vita condita [316]

– Стоит прикоснуться к красоте искусства – жизнь меняется. Стоит услышать Монтеверди-хор [318] – жизнь меняется. Стоит увидеть Вермеера вблизи – жизнь меняется. Стоит прочитать Пруста – и ты уже не такой, каким был раньше. Я вот только не знаю почему.

– Напиши об этом.

– Мы – случайность.

– Что?

– С гораздо большей вероятностью нас могло бы не быть, но мы все-таки существуем.

– …

– Поколения за поколениями продолжаются бешеные пляски миллионов сперматозоидов в погоне за яйцеклетками; случайные зачатия, смерти, истребление… И сейчас мы с тобой здесь, друг перед другом, как будто бы не могло быть иначе. Как будто был возможен только один вариант генеалогического древа.

– Разве это не логично?

– Нет. Это чистая случайность.

– Ну, знаешь…

– И более того, что ты так хорошо умеешь играть на скрипке – это еще бoльшая случайность.

– Ладно. Но… – Молчание. – От всего этого начинает кружиться голова, если задуматься, правда?

– Да. И тогда мы пытаемся противопоставить этому хаосу упорядоченность искусства.

– Напиши об этом, ладно? – отважился Бернат, делая глоток чая.

– Сила искусства коренится в произведении искусства или, скорее, в том воздействии, которое оно оказывает на человека? Ты как думаешь?

– Я думаю, ты должен об этом написать, – повторила Сара через несколько дней. – Так ты сам лучше во всем разберешься.

– Почему я замираю, читая Гомера? Почему от брамсовского квинтета с кларнетом у меня перехватывает дыхание?

– Напиши об этом, – тут же сказал ему Бернат. – Тем самым ты мне сделаешь большое одолжение, потому что я тоже хотел бы это знать.

– Как это так, что я не способен встать на колени ни перед кем, но, слыша «Пастораль» Бетховена, готов пасть ниц?

– «Пастораль» – это шедевр.

– Конечно! Но знаешь, из чего вырос Бетховен? Из ста четырех симфоний Гайдна.

– И из сорока одной симфонии Моцарта.

– Да. А Бетховен написал всего девять. Но почти все девять находятся на другом уровне моральной сложности.

– Моральной?

– Моральной.

– Напиши об этом.

– Мы не можем понять произведение искусства, если не видим его эволюции. – Он почистил зубы и прополоскал рот.

Вытираясь полотенцем, он крикнул через открытую дверь ванной:

– Но всегда необходим гений художника, который как раз заставляет его эволюционировать!

– Значит, сила коренится в человеке, – ответила Сара из постели, зевая.

– Не знаю. Ван дер Вейден, Моне, Пикассо, Барсело? [319]. Это динамическая линия, которая берет начало в пещерах ущелья Вальторта [320] и не прерывается до сих пор, потому что человечество существует.

– Напиши об этом. – Через несколько дней Бернат допил чай и осторожно поставил чашку на блюдце. – Не хочешь?

– Это красота?

– Что?

– Все дело в красоте? Что такое красота?

– Не знаю. Но я узнаю ее. Почему ты не напишешь об этом? – повторил Бернат, глядя ему в глаза.

– Человек уничтожает человека, и человек же пишет «Потерянный рай» [321].

– Да, это загадка. Ты должен написать об этом.

– Музыка Франца Шуберта переносит меня в прекрасное будущее. Шуберт способен в малом выразить многое. Он обладает неистощимой мелодической силой, исполненной изящества и очарования и в то же время полной энергии и правды. Шуберт – это художественная правда, и мы должны держаться его, чтобы спастись. Меня поражает, что он был болезненным человеком, без гроша в кармане, страдал от сифилиса… Какая сила есть в этом человеке? Какая власть есть у него над нами? Я прямо сейчас, на этом самом месте, преклоняю колени перед искусством Шуберта.

– Браво, герр оберштурмфюрер. Я подозревал, что вы чувствительный человек.

Доктор Будден затянулся сигаретой и выдохнул тонкую струйку дыма, мысленно прислушиваясь к началу опуса сотого и напевая его с поразительной точностью.

– Хотелось бы мне обладать вашим слухом, герр оберштурмфюрер.

– В этом нет особенной заслуги. У меня диплом пианиста.

– Я вам завидую.

– Напрасно. Я столько времени учился – то медицине, то музыке, – что кажется, многое упустил в жизни.

– Ну, сейчас вы с лихвой наверстываете упущенное, если можно так выразиться. – Оберлагерфюрер Хёсс развел руками, указывая вокруг. – Теперь вы в самом центре жизни.

– Да-да, конечно. Можно сказать, даже слишком.

Оба помолчали, словно наблюдая друг за другом. Наконец доктор решился и, наклонившись над столом и вдавливая сигарету в пепельницу, спросил, понизив голос:

– Зачем вы хотели меня видеть, оберштурмбаннфюрер?

Тогда оберлагерфюрер Хёсс, таким тихим голосом, как если бы не доверял стенам собственного дома, сказал: я хотел поговорить о вашем начальнике.

– О Фойгте?

– Да.

Тишина. Вероятно, оба просчитывали риски. Затем Хёсс отважился спросить: что вы о нем думаете? Так, между нами.

– Ну, я…

– Я прошу… Я требую от вас быть честным. Это приказ, дорогой оберштурмфюрер.

– Так, между нами… Он придурок.

Услышав это, Рудольф Хёсс изобразил на лице удовлетворение. И откинулся на стуле. Глядя доктору Буддену в глаза, он сказал, что принимает меры для того, чтобы этого придурка Фойгта отправили на фронт.

– А кто возглавит…

– Вы, разумеется.

Вот тебе на! Это… А почему бы и нет?

Они уже все сказали друг другу. Новый союз без посредников между Богом и Его народом. Трио Шуберта еще звучало фоном к разговору. Чтобы нарушить неловкое молчание, доктор Будден сказал: вы знаете, что Шуберт написал это чудо за несколько месяцев до смерти?

– Напиши об этом. Правда, Адриа.

Но все мгновенно спуталось, потому что Лаура вернулась из Упсалы, и жизнь в университете, а особенно на кафедре, снова стала несколько неудобной. Лаура вернулась с повеселевшим взглядом, и он спросил ее – все хорошо? – а она вместо ответа улыбнулась и удалилась в пятнадцатую аудиторию. И Адриа решил – да, все в порядке. Она вернулась похорошевшей, именно – стала еще красивее. На этот раз Адриа занимал в качестве арендатора стол Пареры. Ему нелегко было вернуться к своим записям, в которых он с разных сторон пытался подойти к теме красоты – еще не зная, как именно это сделать, – и которые очень его занимали… И он впервые в жизни опоздал на занятие. Красота Лауры, красота Сары, красота Теклы… Следует ли ее принимать во внимание, размышляя о красоте? А?

– Я бы сказал, что да, – осторожно ответил Бернат. – Женская красота – неоспоримый факт. Нет?

– Виванкос сказала бы, что это утверждение отдает мужским шовинизмом.

– Этого я не знаю. – Бернат растерянно замолчал. – Раньше это было мелкобуржуазно, теперь – мужской шовинизм.

И тише, чтобы его не услышали никакие судьи:

– Но женщины мне нравятся. Они красивые – это я знаю.

– Ага. Но я не знаю, надо ли говорить об этом.

– Кстати, что это за удивительно красивая Лаура?

– А?

– Лаура, о которой ты говоришь.

– Так… я подумал про Петрарку.

– Это будущая книга? – спросил Бернат, указывая на кипу листов, лежащих на столе для рукописей, как если бы я собрался детально изучать их под отцовской лупой.